Мать отвела Георга Хенига в поликлинику. Ему сделали укол, перевязали рану, хотели отправить его в больницу, но он ни за что не соглашался.
После обеда он лежал на моей кровати, а вечером, к моей великой радости, после долгих уговоров остался ночевать у нас.
— Ты что хочешь, — кричал отец, — чтобы этот изверг тебя до смерти довел? Образумься, дедушка Георгий!
— Не довел сегодня, не довел завтра! — упорствовал тот.
— Ладно! Хватит! Баста! Останешься здесь. Завтра я сам с ним разберусь.
— Марин, просим...
— Нет!
Отец повесил занавеску, разделившую комнату на две половины, как у Вражи и Стамена. Старик лег опять на мою кровать. Мы с родителями на их кровать: я — в одном углу, они — в другом.
Нам долго не спалось. В темноте слышалось прерывистое дыхание дедушки Георгия. Наконец, как мне показалось, он успокоился и заснул. Тогда я услышал шепот родителей:
— Давай оставим его у нас? — шептала мать.
— Не согласится, — отвечал отец.
— Пусть поживет неделю, две, может, ему понравится.
— Трудно будет.
— Я прямо не могу... Точно своего деда вижу... нисколько это не трудно. Где трое, там и для четвертого место найдется. Поговори с ним.
— Нелегко это. Сначала надо разобраться с этим извергом.
— Будь осторожен.
— Буду, спи.
— Спокойной ночи.
Но я понимал, что дедушка Георгий никогда не согласится жить у нас. Ведь тени не знали, где мы живем, пришли бы в пустой подвал и очень огорчились бы, спрашивали бы, куда он девался. У нас они не могли бы спокойно разгуливать. Тем более что в последнее время они приходили не только вечером, но и днем: они проявляли все большее нетерпение. Да и буфет занял полкомнаты. Как жаль, что у нас так тесно.
На следующее утро чуть свет мы с отцом, который вел меня за руку, пошли будить Григора Аврамова — могучего ударника из Музыкального театра.
— В чем дело? — спросил он, сонный, в одной пижаме, впуская нас. — Опять что-то грузить?
Отец достал сигареты, они закурили, а меня отослали вниз поиграть.
Минут через пятнадцать они вышли из подъезда. Григор Аврамов обмотал левую кисть войлоком, а поверх него привязал веревкой кусок кожи. Из правого кармана его пиджака торчала короткая толстая палка. Лицо у него было злое.
— Пошли, — сказал он.
Перед тем как свернуть на улицу Волова, отец присел, обхватил мое лицо ладонями и, пристально посмотрев на меня, погладил по голове.
— Вот что, сынок, — сказал он, — если боишься, не ходи. Мы с дядей Григором и сами как-нибудь справимся. Дело вот в чем: ты отопрешь дверь, войдешь в коридор и громко позовешь дедушку Георгия. Понял?
— Но ведь он у нас?
— Это не имеет значения. Позовешь громко. Ты боишься собаки?
— Не боюсь. (Я ужасно боялся.)
— И не бойся. Если она кинется к тебе, мы рядом. Она до тебя дотронуться не успеет. А если сосед выскочит и подлетит к тебе, сразу кричи: «Папа, на помощь!» Понял?
— Понял.
— Ладно, пошли! — он похлопал меня по щеке.
— Молодец! — Григор Аврамов затянулся в последний раз и бросил окурок. — Дай я тебя поцелую.
И, уколов щетиной, звучно чмокнул меня в щеку (мне при этом чуть дурно не стало от окутавшего меня сивушного облака).
Я сбежал по трем ступенькам. Сердце стучало. Отпер дверь, и запах псины ударил мне в нос. Я ступил два-три шага вперед и робко позвал: «Дедушка Георгий!», тут же послышался злобный лай. Дверь в комнату Рыжего распахнулась. Он показался в проеме: высокий, заспанный, взъерошенный. Он держал за ошейник Барона.
— Поспать человеку не даете!
Я бросился назад. У входа столкнулся с отцом и Григором Аврамовым, споткнулся, упал и так и остался лежать, весь съежившись, у порога.
— Закрой дверь!
Я закрыл.
— Ребенка бьешь, а?
— Ну, мы тебе сейчас покажем! — И они набросились на него.
Все произошло мгновенно. Рыжий даже не пикнул. Только выпустил ошейник. Пес, разинув пасть, подпрыгнул в воздухе, Григор Аврамов подставил замотанную войлоком и кожей руку. Зубы пса скользнули со скрипом по коже. Пока он хрипел, задыхаясь от злости, Григор поднял палку и нанес короткий сильный удар по черепу собаки. Она заскулила и грохнулась на пол. Рыжий открыл рот, но закричать не успел — отец схватил его за горло. Оба покатились по полу. Железное корыто, прислоненное к стене, упало на них. Шум, треск, грохот, сопение, нечленораздельные звуки. В открытую дверь я увидел, как Толстуха, растрепанная, с вытаращенными глазами, бросилась на помощь мужу, но споткнулась о стол, упала грудью на него, и он рухнул под ее тяжестью.
Стены содрогались, штукатурка сыпалась мне на голову. Отцу удалось усесться Рыжему на грудь. Он стал наносить ему сильные удары, отчего голова Рыжего громко стукалась о пол. Григор Аврамов схватил Толстуху, вывернул ей руку в локте, заткнул рот замотанной войлоком рукой.