— Чего-то мне кажется... гм, не слишком ли велика? Почему тут, — он показал на деку, — так выпукло, а здесь, — палец его остановился в верхней части деки, — так узко? А это? — Он провел пальцем по месту, где полагается быть грифу. — Почему тут так широко? Что здесь будет?
— Гриф.
— Гриф? Контрабаса? Что ты, дедушка Георгий, выдумываешь?
— Сказал, делать скрипку.
— Но это же не скрипка!.. Я, во всяком случае, такой скрипки никогда не видел.
— Не видел. Никто не видел. Давно играли на такую скрипку, двести, триста лет назад.
— Неужели сейчас время этим заниматься? Балуешься ты, что ли? Возьми-ка свою скрипку, вот и Виктор тебе поможет, я приду с друзьями через час — и все перенесем. Сегодня же вечером опять примешься за свою скрипку.
— Марин! Сказал — время нет. Оставь работать.
— Твой бог что, подождать не может? — раскричался отец. — Знаю! Все знаю! Делаешь скрипку для бога. Мне все ясно! Это тебе не ясно, что завтра, послезавтра — самое позднее через месяц выгонят тебя отсюда, и конец твоей скрипке!
— За месяц кончу.
— Кончишь! А потом — куда? Не задумывался?
— Нет время думать. Сейчас думает инструмент.
Отец сел на диван. Достав сигарету, повертел между пальцами, безнадежно махнул рукой и снова положил в пачку.
— Не сердись, Марин, просим.
— Я на тебя не сержусь... Только что ж теперь делать?
— Сиди и жди.
— Сиди и жди! Завтра тебя отправят куда-то на грузовике, а я буду сидеть и ждать. Эх...
Он встал, огляделся вокруг. Грустный взгляд его задержался на деке, губы искривились. Он велел мне быть дома к обеду и ушел.
Георг Хениг вытащил стоявшую в углу необычную форму. Такой я еще никогда не видел. По размеру значительно больше скрипки, но меньше виолончели. Верхняя часть ее была действительно очень узкой, а нижняя — чересчур широкой. В ней струбцинками была зажата верхняя дека. Отделив ее от формы, он достал струну и укрепил ее на деке. Вынул из ящика в верстаке молоточек и, серьезно посмотрев на меня, проговорил:
— Слушай! Добро слушай!
Он легонько ударил по середине деки. Она дрогнула и зазвенела, вибрировала еле уловимо, как камертон, только звук длился дольше.
— Слишал?
— Слышал!
— Какой тон?
— Си-бемоль!
— Добро ухо! — Он довольно кивнул. — Си-бемоль, верно!
Он повторил то же самое с нижней декой. Она звучала в тоне до.
Обрабатывая напильником края обеих дек, Георг Хениг рассказывал мне легенды о скрипках. Самые прекрасные из легенд. Рассказывал о различных школах скрипичных мастеров (брешианская, кремонская, венецианская, миланская, неаполитанская, тирольская, саксонская, венская), о том, как скрипка бродит по свету, переходя из одних рук в другие, попадает то к великим скрипачам, то к мошенникам, то к богатым графам и баронам, то во дворцы, то в бедные хижины — какая странная судьба у скрипки, сделанной настоящим мастером! Сколько неудач, трагедий, но и сколько восторгов и какая слава! Какие имена произносились Георгом Хенигом! Они звучали в полумраке подвала, озаряя его на мгновенье, как золотые ноты нескончаемой мелодии: Гаспаро Бертолотти, Джованни-Паоло Маджини, Андреа Амати, Антонио Амати, Иероним Амати, Антонио Страдивари, Франческо Руджери, Андреа и Пьетро Гварнери, Джузеппе Джан Баттиста Гварнери, Гварнери дель Джезу, Санто Серафино — да сколько еще я позабыл...
— Добро говорил с дерево.
— А ты слышал? — Уши у меня покраснели.
— Не слишал. Устали бил, спал. Но дерево мне слушает, дерево само себе делает, я только помогал.
— Почему ты не хочешь в наш дом переехать?
— Не пойду в комнату мертви человек. Там не можно скрипку делать.
— Ты думаешь, тени туда не будут к тебе приходить?
— Да. Место недобро. Мастер сам себе убил.
— Я его видел... Он был такой страшный.
— Ай-ай-ай! Не добро смотреть мертви человек! — Он обрабатывал деку, водя по ней рубанком. — Обещай мене: никогда не смотрит мертви человек! Не ходи на погребение. Еще мальки, инфант. — Он осторожно вырезал эф — отверстие в верхней деке, о котором говорил, что оно — почерк мастера. На пол падали тонкие, как волос, стружки...
— А ты видел мертвых?
— Когда бил, как ти. Моя мать.
— А Боженка?
— Не видел. Умерла — как сказать? — в госпиталь.
— В больнице.
— Больнице. На погребение била — как сказать?
— В гробу.
— Да. В гробу.
— А ты боишься мертвых?
— Нет. Но не смотри мертви человек. Лучше помни живой...
Чтобы длинные седые волосы не падали ему на глаза, он перевязал их через лоб бечевкой. Теперь, когда он сновал по подвалу, согнутый пополам, со свисающими до полу руками и глубоко запавшими белыми глазами, он походил на индейца — на колдуна какого-то индейского племени. В углу между диваном и верстаком стояло сооруженное им самим нечто, напоминающее спиртовку, на которой булькал клей в металлической посудине. От темно-коричневого месива исходил резкий, тяжелый запах. Золотисто-красный лак мерцал в стеклянной банке. Было жарко и душно, точно кто-то задувал горячий воздух сквозь щели серых стен.