Давно умер и Йордан, пекарь.
Дядя Брым тоже.
И Сакатела.
Не забыл ли я кого-нибудь?.. Даже если и забыл, это не имеет особого значения. Люди, о которых я говорил, влачили жалкое существование. Они были так похожи, что при воспоминании о них я словно вижу одно и то же (то ли женское, то ли мужское) лицо.
Я грущу об этих людях. Грущу о том времени, когда они жили. Иногда мне думается, что если бы не этот проклятый дом, они были бы совсем иными... но вряд ли.
Франта и Ванда? Насколько припоминаю, они подали в суд на отца, но проиграли дело: инструменты и сейчас лежат в старом деревянном ящике в подвале нашего дома.
Иногда я спускаюсь туда, открываю ящик. На меня веет запахом моего детства, когда я мечтал быть самым бедным мальчиком на свете, поскольку не понимал, что значит быть бедным.
Вытаскиваю деревянную форму скрипки, достаю рубанок, верчу его перед собой в темноте, вдыхаю запах его ручки, надеясь, что дерево сохранило что-то приближающее меня к Георгу Хенигу.
Разочарованный, складываю все обратно и поднимаюсь наверх, в комнату.
Здесь кончается мой рассказ о тебе, Георг Хениг.
Прошло четверть века с того дня, как мы расстались. Я уже не инфант. Я ждал, что ты придешь, как обещал, но ты не пришел.
Не пришел ни в один из последних вечеров той поздней осени, ни потом. По комнате бродят тени, но твоей среди них нет.
И все же я верю, что ты не забыл меня.
Но я забыл, кто я!
Георг Хениг, восстань! Ответь мне, какая судьба уготована тому, что мы создаем с величайшей любовью, тому лучшему, что мы можем создать?
Искусство ли выше жизни или жизнь выше искусства?
Почему на свете есть люди, унижающие и оскорбляющие мастеров?
Помнишь ли ты наш буфет? Он стоит у нас до сих пор в квартире и желтеет. Вечерами он отбрасывает огромную тень, и она скользит по мне, разрастается, доползает до окна, кидается вниз на улицу, расстилается веерообразно по другим улицам, простирается дальше — стоп!..
Бедность — это насилие, мрак, подлость, бесчестье, смерть!
Что делает нас алчными, злыми и бессердечными?
Что унижает?
Царь Саул, охваченный тоской, играет на арфе.
Царь Давид, победивший Голиафа, берет в руки арфу.
Царь Соломон тростниковой палочкой пишет: «Все на свете суета сует...»
А я — что ждет меня?
Растут инфанты, трудно им.
В тот день, когда я не нашел твоей могилы и креста, на котором было бы написано твое имя, я понял, как все произошло. Пелена тумана сползла с моих глаз, и мне представилась картина: наступает вечер, и из какой-то точки высоко в небе вырывается сноп звездной пыли, сквозь нее проступает всадник, он увеличивается, увеличивается, и ты видишь, что к тебе мчится на коне брат Антон. Вьется черная конская грива, из ноздрей вырывается пламя, и вот до ушей твоих доносятся звуки — это Антон играет на своей валторне.
Собирайся!
Иди!
Тебя ждут!
Конь гарцует, и брат едва сдерживает его, натягивая поводья, ты встаешь с кровати в доме престарелых и, прижимая к себе скрипку, выпрямляешься. Ты уже не гном с улицы Волова, каким я тебя знал, а молодой, высокий, голубоглазый мужчина, приехавший в начале нашего века в Болгарию, чтобы создать школу и воспитать учеников.
— Неужели ты опять пускаешься в путь? Неужели ты ничему не научился? — кричит тебе вдогонку хор нищих, но ты даже не оборачиваешься и садишься на коня позади брата.
Куда вы несетесь? Высоко в небе вьется ваша дорога, блестят под копытами яшма и рубин, семь подсвечников горят, освещая вход в жилище бога.
Вот он, огромный зал небес, где собрались все: ангелы и серафимы, Боженка, Йосиф и Антон, Стамен и Вража, Йорде и Манолчо. Вангел с веревкой на шее, Сумасшедшая в одной комбинации, открывавшей грудь, божий сын и его мать, — и все они умоляют тебя вложить скрипку в руки этой бездари и научить его игре на виоле д'аморе, ведь это так нужно ему. Разве он творец? Наспех сотворил этот мир за шесть дней и допустил столько грубых ошибок.
Научи его гаммам и арпеджио, всем минорным и мажорным аккордам любви, заставь его трудиться до седьмого пота!
Каждый день! Учи его, словно перед тобой школьник.
А я — я буду рабом в моем царстве искусства и, быть может, когда-нибудь стану мастером. Тогда... тогда я напишу свою последнюю книгу. И знаешь, что это будет за книга? Простой букварь.
Не будем облегчать ему жизнь! Мастера не должны страдать от невежества и грубости!
Георг Хениг, ты, тот, что на небесах!
Услышь царя Виктора!
Я тебя не тороплю, но вспомни когда-нибудь о своем обещании. Я буду ждать, когда ты спустишься однажды вечером с небес на колеснице (тебя там, наверное, почитают), придержи коней, остановись перед бывшим публичным домом и крикни: