Конечно, я не попал. Но этот выстрел спас мне жизнь. Ради него я выбрался из сенника. Те, кто не выбрались, умерли. Все.
Глава 31, в которой Марк отказывается снимать штаны
Об этом я узнал через несколько дней. Когда пришел в сознание.
Лекарь, бинтовавший меня, охал, изумлялся и твердил про чудо господне. Не знаю, может, конечно, и господне — но я мысленно ставил на ведьмовской амулет.
Во рту было склизко и мерзко, будто там трахалась пара улиток, на каждом вдохе в груди что-то булькало, а дырки от стрел болели так, словно в раны гвоздей напихали. Ужасно. Но не хуже ожогов. Я попытался пошевелиться и взвыл. Сгорело все: спина, плечо, рука, шея. Лицо. Смаргивая слезы, я заставил себя дотянуться до щеки. Пальцы нащупали мокрую скользкую рану.
Малиновка. Сука. Лучше бы убил. Сдох бы сразу. Сука.
Я видел под Тулузой таких вот — неудачников, поджаренных и обваренных, орущих от боли и гадящих под себя. Ожоги не заживают, они начинают гнить, и над мясом кружатся мухи, а потом в ранах заводятся белые черви и жрут, гадят, жрут, гадят... Вонь в палатке стояла невыносимая.
Унизительная, долгая, грязная смерть.
Все. Нихрена у меня не будет, кроме этой вот кровати и пропитанных гноем перевязок. Нихрена. Сдохну в этой проклятой комнатушке, как пес в конуре. Сгнию заживо. И ни одна сволочь ведь не вспомнит. Может, Паттишалл пару раз зайдет, выразит сочувствие — пока я еще не слишком воняю. А потом будет только лекарь вот этот придурочный — и Тобиас. Надо же кому-то подо мной обоссаные тюфяки менять.
Я почувствовал, что сейчас разрыдаюсь от отчаяния. Позорная, унизительная слабость — но я не мог найти силы, чтобы с ней справиться. Я не хотел умирать так. Как угодно — только не так. Лучше бы я сдох под Тулузой. Лучше бы меня вздернул Малиновка. Или сожрал дракон. Погибнуть в бою с драконом — что может быть лучше? Просто-таки рыцарь из баллады.
Я не хочу так. Не могу. Нельзя жалеть себя, — говорил мастер. Это недостойно мужчины. Значит, херовый я мужчина. Потому что мне было ужасно жаль себя. Потому что я не дождался Вилл и не рассказал ей про брауни. Потому что не женился на купеческой дочке, не разбогател, не купил дом. Потому не сделал ничего, а я ведь хотел, я столько хотел… Я не хочу так! Не хочу!
Герой баллады страдал бы молча. Мужественно и сурово. Наверное, я нихера не герой. С трудом дождавшись, когда лекарь уберется за дверь, я скомандовал Тобиасу выйти, сжал пальцами кольцо и сосредоточился.
— Вилл. Вилл…
Вот такая вот говняная жизнь — ты подыхаешь, и некого позвать, кроме далекой чужой ведьмы.
Я увидел ее. Ведьма сидела на столе — в странной одежде, точнее, почти раздетая. Тонкая ткань рубашки липла к груди, как мокрая, больше подчеркивая, чем скрывая. Вилл что-то пила из узкого темного сосуда и улыбалась — мужчине. Звучал смех, оглушительно гремела музыка, и Вилл качала головой в такт, черные локоны прыгали по плечам.
Я был уместен, как дохлая крыса на свадебном столе.
— Вилл.
— Марк? — она посмотрела на меня, веселая и счастливая — и улыбка на лице застыла, превращаясь в кривую гримасу. — Что случилось?
— Вот.
Я не знал, что говорить. И не мог. Боялся расплакаться. Я же хотел быть мужественным. Да. Страдающим, но мужественным. А получалось какой-то ноющее сопливое ничтожество.
— Что — вот? Что ты сделал?! Что ты сотворил, Денфорд?!
— Меня подстрелили. И я загорелся. Я…
— Все. Заткнись. Лежи и молчи. Я сейчас. Не вздумай помереть, понял? Жди меня. Я все сделаю. — Вилл все еще улыбалась этой жуткой кривой улыбкой, губы у нее прыгали, и слова получались невнятными, словно пережеванными. — Буду у тебя через несколько часов. Я все сделаю. Ты мне веришь? Марк? Марк!
Я испортил Вилл праздник. Испортил к херам. Какого дьявола я всегда все порчу?
— Марк!
— Да. Я… Да.
Вилл исчезла. Совершенно один, я снова лежал в жаркой, пропахшей горелым мясом комнатушке.
Верю ли я? А хрен его знает. Хотя… выбора-то у меня нет. Так что да. Верю. Несколько часов. Отлично. Несколько часов — это немного. С этим я справлюсь.