Был он, наверное, единственным, кто видел возможность счастья этого в союзе нашем с тобой, и искренне радовался он и сыну, и дочери моей, перенося на них несостоявшуюся радость за нас с тобой; но нет у меня полной уверенности, что был таким этот разговор, потому как он с прямотой своей капитанской обжег меня сочувственной фразой о своевременности ухода мамы моей, не успевшей принять внука, а только благословившей зачатие его, омраченное неистовым тайфуном с фирменным названием "Филлис", снесшим многое и унесшим многих и давшим мне и не тебе толчок к достаточно бестолковому отъезду, больше похожему на бегство, с Острова, где мы с тобой были юными и слишком бережными в любви своей.
И бегство то могло быть нашим с тобой, но и от него мы убереглись в осторожности своего целомудрия, и дочь моя и не твоя перенесла переезд как спокойный сон рядом с братиком, еще не появившимся, зная, что бабушка ждет ее, и не подозревая, что смешается боль от ожога, оставившего рубцы на руке ее с неосознаваемой болью потери бабушки, спешившей вслед за мужем своим, чей уход был предвестником зачатия дочери не нашей с тобой, а моей.
Ведь вернувшись с прощания с ним, я понял одиночность в союзе нашем с той, ни в чем передо мной не виноватой, кто стала матерью моих и ее детей, и попытался порвать его, коль скоро в бесстрастности разрыва могло воплотиться возвращение к тебе, но всегдашнее тогда мое стремление не быть причиной страданий другого, приведшее со временем меня к пониманию неизбежности и целительности боли меньшей и неразветвленной в поколениях и судьбах, вызванных к жизни щепетильностью этой, явилось, пожалуй, главной причиной стремительности, с которой прокладывались тропинки к дороге, окончательно разъединившей нас, но уведшей и ее от возможности спокойного счастья ли, нет ли, но бытствования женой некоего бравого офицера, пытавшегося предъявить на нее права, возникшего именно тогда, когда мы с ней поняли неизбежность расставания, мешала которому только ненайденность формы.
И это небезынтересно - как мы с ней ночью провожали офицера того по пустынной островной дороге, а он пытался звать ее, все настойчивей и настойчивей, тем более настойчиво, чем более чувствовал какое-то страстнотерпное одобрение с моей стороны и все же понимая поздность происходящего для нее и для него, но все это после, после не только возвращения в другую ипостась Острова, в Долину, где море давало знать о себе только весной, но и после попытки воплотить тебя в той, кто могла бы быть не заменой тебе. (И Птипа кружила над нами, пытаясь удержать нас от расставанья, и голос Птицы, уже почти узнаваемый мною, слышала та, что могла быть не заменой тебе. Но - верили мы тогда себе, а не Птице, и зыбкость и неполность наша отразила возможность быть вместе нам с той, кто могла быть не заменой тебе, в зеркале времен, еще не намеченных даже. А Птица не раз еще пыталась ту, кто могла быть не заменой тебе, и меня удержать рядом друг с другом, но если не время любви, то даже Она не удержит Но все это - позже.)
А пока мы с тобой - не ступили на эти тропинки и двойственность моя, предугаданная отцом твоим, не завела несостоявшуюся жену офицерскую вслед за мной в лабиринт взаимных отражений, где суждено ей было плутать со мной в поисках опоры и ориентиров, дробящихся в беспрестанно изменяющихся коридорах зеркальных моей, бывшим тогда им, безличности, попытки избавится от которой и приводили в том числе и к перипетиям подобным, раскручивать сюжет которых и расшифровывать знаковость или бесплодную бесплотность невстреч и ночей можно в детальности, позволяющей рассмотреть шрам на впалом животе изголодавшейся по ласке журналистки, извлекшей меня из круженья незапоминаемых даже силуэтов и сумевшей зафиксироваться в этом зыбком мареве, но незачем всматриваться, незачем. Не в кого. Некому.
Глава 3
Если не думать о тебе, то все обретает некую окончательную пошлость и низкость настолько внятную, что трудно, да и надо ли, избавиться от ощущения твоей не ирреальности, а небытности, каковая и на самом деле сопровождала нас, так и не оставив до поры, когда встреча могла бы не просто свести на нет все миражи лет, разделивших не только и не столько нас с тобой, сколько нас с теми, Бог мой, и это было так, чистыми и юными, но и задушить побеги взращенные, почему бы и не так, на пепелище, ставшие, да и бывшие изначально, более значимыми, нежели мы с тобой, уже почти забытые. Да и не я ли только оказался бы хранителем этой безнадежной памяти, искаженной соблазном осветить и освятить все бывшее и небывшее, спокойно перемещающим бессмысленный, но стремительный роман ли, просто ли совокупление, со случайно улыбнувшейся на какой-то кинопремьере достаточно, впрочем, идиотского фильма, но не об этом, так вот, улыбнувшейся, и еще вопрос, кому, обитательницей комнаты под крышей арбатского то ли общежития, то ли коммунального обиталища, понявшей, что имеет дело с первым опытом. Но проявилась уже в той, первой по исходности, встрече потерянность, преследовавшая меня даже в самых пылких постелях.
Она же была опрятна, чистоплотна и чиста бескорыстностью своей, сделавшей совершенно нелепыми и без того нелепые мысли о трехстах рублях, бывших у меня с собой и долженствовавших прокормить меня в протяжении двух месяцев, отведенных на поступление, и предстояло еще определиться, какой институт, и чистотой своей спасшей меня от мерзкого жеста по оставлению денег под тарелкой ли, скатертью ли, впрочем, и жест этот несостоявшийся, и досада моя на отсутствие с утра горячей воды, приведшее к сомнительности аромата тела моего, всю ночь проведшего в самолете, сама ее чистоплотность, даже незабытое имя ее, странно всплывшее в моей судьбе гораздо позже, не придают окончательной реальности и достоверности происходившему (ли) тогда.
Историю эту можно было бы выделить в отдельное повествование, поскольку происшедшее за четыре скорее всего неполных часа достаточно полно вместило в себя достаточную нелепость подобных же измен не тебе даже, а чистоте наших с тобой отношений, но не было в стремительности и завершенности романа, вместившегося в них, никакой суеты и торопливости, скорее, это была матрица, предварявшая варианты последующих измен. И была над и во всем там бывшем некая грустная улыбка не кота чеширского только, а одиночества женского, доначально понявшего иллюзорность тепла, обещаемого ласковостью внимательного и чёткого взгляда, давшего надежду на неслучайность соседства в полупустом зале хоть и премьерного, но дневного сеанса, откуда я и она вышли вместе, обмениваясь репликами о нелепости траты времени на подобные фильмы, оправданием которым служат лишь подобные встречи, и вот уже есть повод продлить улыбку чуть долее вежливости и до границы, призывности, после чего с легкостью следует приглашение зайти выпить чаю ли, кофе ли, принятое с непринужденностью давнего знакомца или привычного к таким приглашениям любимца публики, естественно взявшего в руки гитару в комнате на предкрышном этаже, опоясанном балконом, из-за которого столь же естественным оказалось задернуть шторы от лишних и липких взглядов соседок, развешивавших белье на бесконечных веревках, и как-то уж совсем без предисловий можно и должно было лечь в постель, куда она почти незаметным движением спокойных рук своих успела подстелить полотенце, поскольку нет стиральной машинки, а простыни только сегодня сменила, и жест этот снял всякую недоговоренность, скрыв его относительную неопытность, понятую ею окончательно, только когда он слегка запоздало отреагировал на радость ее лона, осознавая, что с ним происходит, не опытом, а чутьем руководствуясь, в этот раз ему не изменившим (а был некий опыт в девственные четырнадцать лет, когда он не поверил охватившему ночную медсестру, забавлявшуюся его неопытностью и затеявшую с ним игру в больничный роман, безрассудному желанию, с которым она справилась только благодаря его неуверенности в правильности понимания происходящего, и был он благодарен ей за это и сожалел о взрослости, лишь коснувшейся его легкими и нежными пальцами сестры этой ночной и отодвинувшейся до самой комнаты со шторами, закрывшими познание им новой своей ипостаси от любопытства соседок, может, и до сих пор развешивающих белье на бесконечных веревках бесконечного балкона, опоясавшего предкрышный этаж того странного дома), но было-таки некое запоздание, и появилась в ней радостная подтвержденность начального - а все же она - первая, и - понимая долгий след лжи, я, конечно, соврал, и тут же пожалел об этом, но она уже не поверила, а я почему-то не дал своего московского телефона, а потом был нелепый уход по лестницам этого странного дома и какой-то очумелый швед, что-то зло пролепетавший про жвачки в ответ на вопрос о времени, и она растворилась в арбатских лабиринтах вместе с этой комнатой и оставшейся чистою, благодаря полотенцу, простыней.