И это были далеко не самые крепкие ругательства, которыми он их осыпал. Порой Борису казалось, что Ганс Клозе вошел во вкус и забыл о своем положении. Как бы он еще не надумал поправить свои дела за их счет!
И все-таки, несмотря на эти не очень приятные размышления, на душе у Бориса была какая-то странная легкость. Если бы каких-нибудь два часа назад ему сказали, что он будет вот так спокойно, не испытывая особого страха, шагать под охраной липового конвоира перед вооруженными до зубов гитлеровцами, он бы ни за что не поверил. И не только шагать, но и с жестоким любопытством смотреть на тех, радуясь тому, как они со Срывковым их обманули. Это было почти как во сне, в котором некого и нечего бояться, где никогда не поздно, при первой же серьезной опасности, проснуться.
Борис спохватился: пока он занимался самоанализом, Срывков не терял времени зря — подсчитывал, запоминал. Как разведчик он не мог упустить такую возможность. Досаде Бориса на себя не было границ, тем более что уже пошли улицы, где нечего было запоминать, — с двумя-тремя машинами у домов. Чтобы как-то наверстать упущенное, Борис стал лихорадочно припоминать, где и что он видел три минуты назад.
— Федя, ты не помнишь, сколько было минометов, восемь или девять? — тихо спросил Борис.
— Двенадцать, — ответил Срывков.
— Schweigt Jhr, Schweine! — продолжал орать на них Ганс. — Schnell! Rechts![10]
Впереди показался мост. Неужели тот самый, по которому он проезжал сегодня утром? Ну конечно же! Значит, здесь они должны повернусь на Лауцен…
Мост невысокий, деревянный. Но тем не менее с обеих сторон он охранялся пулеметами. Посередине его прохаживался часовой с автоматом.
Срывков и Борис уже не сомневались в Гансе. Рискуя жизнью, он явно делал ставку на них. Но полной уверенности не было. Мог же он там, в центре Куммерсдорфа, нарочно усыпить внимание «пленников», чтобы здесь, на окраине, неожиданно выдать их с головой?
Но как конвоир он по-прежнему был на высоте. Орал так, как будто ему платили за каждое слово:
— Schnell!.. Schnell!.. Donnerwetter![11]
Услышав громкую брань, часовой шагнул к перилам. Когда они приблизились к мосту, он спросил Ганса, кого это он ведет и куда. Тот охотно ответил. И добавил, что из-за этих русских свиней должен не спать всю ночь. Но сочувствия в солдатах, охранявших мост, он этим не вызвал. Часовой сказал, что и они сами третью ночь не смыкают глаз — по всей вероятности, русские вновь попытаются прорваться…
— Los! Hinauf![12] — рявкнул Ганс.
Они полезли вверх по крутому левому склону, держа мешок за углы, но добрались только до середины и скатились снова в овраг. При этом у Феди широко распахнулась шинель и из-под руки блеснула сталь автомата. Борис с ужасом оглянулся на часового, облокотившегося на перила: разглядел или нет? Но разве проследишь за выражением лица с такого расстояния, да еще ночью, пусть даже лунной?..
Между тем поза у солдата не менялась. Конечно, с какой стати ему тотчас же поднимать крик? Чтобы первому получить пулю? Можно не сомневаться, что он не подаст вида до тех пор, пока не будет уверен в своей безопасности…
А Ганс, похоже, ничего не видел. Он опять обрушился на них с руганью. Но сейчас она казалась Борису такой неестественной, такой наигранной, что он еще раз бросил тревожный взгляд на часового: надо быть слепым, чтобы ничего не заметить.
Все это длилось какую-то долю минуты. А дальше начиналось то, что могло быть уже следствием промаха. Часовой крикнул Гансу, чтобы он поднимался по другому, покатому склону. Голос немца прозвучал как-то подозрительно спокойно. Возможно, это и была западня. Ведь теперь они должны будут пройти через весь мост под дулами пулеметов.
— Кажется, влипли, — быстро шепнул Борис Срывкову.
— Да подожди ты! — отмахнулся тот.
Они поднимались по склону, и на них в упор глядели, выжидая чего-то, семь… нет, девять вооруженных гитлеровцев. Ни реплик, ни шуточек. Одно настороженное молчание зверя, приготовившегося к прыжку.
— Schnell!.. Schnell! — продолжал усердствовать Ганс. Но как неестественно и фальшиво звенел в тишине его голос!
Они прошли мимо пулеметного поста, вступили на мост. Сейчас их в любое мгновенье могли прошить очередью. Сапоги скользили по грязи. Каждый шаг отдавался в сердце — ведь следующий мог стать последним.
Часовой, который оказался фельдфебелем и, судя по всему, командиром пулеметного взвода, шагнул к ним и сделал знак остановиться. Борис ощутил горячую бугристую поверхность лимонки. Но немец обошел их. Его интересовал Ганс. Он снова спросил, куда тот ведет пленных. Ганс ответил, как условились: в штаб, в Лауцен. «А там что, своих пленных нет?» — осведомился фельдфебель. И тут Ганс проявил самостоятельность, начал хохота. Смеялся он до того искренне, до того заразительно, что фельдфебель стал ему вторить — сперва сдержанно, а потом, все больше постигая смысл этого смеха, громко и открыто. Вскоре они хохотали оба. Уж они-то хорошо знали, какой ценой немцам удалось окружить в Лауцене русских гвардейцев и почему нет пленных.