– Вон там, видите, дверь? Званцев имел в виду дверь, от которой начиналась «химическая» тропа.
– Ну, вижу.
– На другой стороне улицы напротив нее – подворотня…
– Напротив – химчистка, а подворотня левее…
Элегантные следователи, сверкающие интеллектом с экранов, покраснели бы со стыда за этого растяпу. Мало того, что он находится в жилом помещении, не сняв шапки, мало того, что, с семи до одиннадцати слоняясь вокруг квартала, не усек, что и как расположено, так он же еще и опять принялся переступать с ноги на ногу, качаясь при этом, как в шторм на палубе!
– Может быть, – согласился Званцев. – Так вот, в этой подворотне стоит машина.
– Очень может быть. Отсюда, знаете ли, не видно.
– Она там стоит. – И Званцев покосился на меня, соображая, неужели я действительно осмелилась съязвить в беседе с представителем угрозыска. Но что еще я могла ему ответить? Я действительно не могла разглядеть машину сквозь стены шестиэтажного дома.
– Это «жигуль», вишневый, – продолжал, помолчав, Званцев. – Может, замечали его там раньше? Нет? Ну, это неважно. Примерно в два часа ночи от него отошел человек, вошел в подъезд напротив, пересек ваш двор и скрылся.
– И это все?
– Все, что мы пока знаем, О том, что он вошел в подъезд, сказала женщина, которая там живет на первом этаже. Она ждала дочь с какого-то праздника, не спала, услышала шаги, выглянула в дверь, мало ли чего, и увидела этого человека. Он вошел с улицы и вышел во двор. Она увидела только его спину, мелькнувшую в дверях. Даже не заметила, во что он был одет. То ли в темную длинную куртку, то ли в пальто. И роста не заметила – там ступеньки, трудно сообразить. Вот… Это все, что мы пока знаем.
– Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. Я решительно ничего не видела.
– А ваш муж?
Очень захотелось выставить Званцева из комнаты. На то, чтоб сказать «друг», у него, видимо, ума не хватило.
– Он тоже. Да мы и не могли бы никого увидеть.
– Почему же?
– Потому что у меня, как и у всех нормальных людей, зимой закрыты окна.
– Но ведь стекла-то у вас, надеюсь, прозрачные?
Он еще иронизировал! Но срезала я его красиво.
– Вот именно поэтому. Если из освещенной комнаты ночью выглянуть на темную улицу, то прозрачные окна окажутся зеркалом и вы увидите только собственное отражение.
– Действительно… Но люди часто приоткрывают окна.
– Форточку, хотите вы сказать? Но я не такая высокая, чтобы высунуться в нее без помощи стула. А взгромоздиться в два часа ночи на стул ради того, чтобы высунуться в форточку и полюбоваться пустым двором – понимаете, это несколько странно…
– А приоткрыть окно, чтобы покурить возле него?
– Я не курю, – соврала я.
– Однако же кто-то курил у окна, – Званцев показал на пепельницу с остатками пепла, стоявшую на подоконнике.
– Вынуждена покаяться в небольшом грехе, – ледяным голосом сообщила я. – Мне было лень тащить ночью пепельницу на кухню, к тому же беспокоить соседей не хотелось, и я выбросила окурки в окно. Надеюсь, вы не донесете на меня нашей дворничихе?
– Но неужели вы с мужем хотя бы несколько минут не постояли у окна?
Я не сразу сообразила, при чем тут несуществующий муж. А когда поняла и представила себе, как женщина стоит, прислонившись к плечу своего мужчины, лаская пальцами это литое плечо и прячась за ним от холодной струи воздуха из полуоткрытого окна… Это было невыносимо!
Злость, холодная злость – вот в чем сейчас мое спасение. Только она не даст мне зареветь самым дурацким образом – да еще ткнувшись, быть может, в не менее дурацкую уцененную шубу! Злость и атака!
– По-вашему, у окна можно только курить? – задиристо спросила я. – По-вашему, мужчина и женщина наедине главным образом курят? По-моему, им есть чем занять себя и без никотина. И начинают они с того, что целуют друг друга… Не перебивайте меня, товарищ Званцев, я еще не все сказала, и вам эта информация когда-нибудь в жизни пригодится.
– Но раз вы целовались у приоткрытого окна, то могли хоть что-то видеть? – эта размазня, кажется, стала терять терпение. Он качнулся, на этот раз трижды, и это было скорее уж нервное дерганье.
– Простите, я все-таки закончу свою мысль, – в отличие от Званцева, я умела пользоваться сверхвежливыми формулировками. – Так вот, когда мужчина и женщина целуют друг друга, они обычно закрывают глаза. Даже если в это время за окном происходит что-то уголовное. Надеюсь, вы понимаете, что все претензии в данном случае – к физиологии человеческого организма?
– А вы, надеюсь, понимаете, что такое – дача свидетельских показаний? – как можно строже спросил он.
– Если бы речь шла о свидетельских показаниях! Но я не могу быть свидетелем, потому что ровно никого и ничего не видела в два часа ночи. И мой муж тоже. Странно требовать от человека, чтобы он в два часа ночи торчал у окна и ожидал каких-то событий. Так что моя совесть чиста.
– В таком случае простите, что побеспокоил.
– Мелочи, – сказала я. – Работа у вас такая – людей беспокоить. И больных в том числе. Извините, что ничем не смогла помочь.
С тем я его и выпроводила, держась на стиснутых зубах и сжатых до судороги кулаках.
Вернулась я в комнату с той мыслью, что теперь не только можно, но даже и нужно расслабиться и выплакаться. Я даже села для этого на тахту и устроилась поудобнее. Но что-то совсем не плакалось.
Окаянный Званцев душу-то разбередил, а до спасительного и облегчающего взрыва не довел. Даже на это его бестолковости не хватило. Одно слово – размазня. А ведь должно было произойти что-то такое, чтобы я наконец разревелась и утихомирилась, а все то муторное, что сейчас сидело во мне, выплакалось навсегда.
Что касается Званцева, моя совесть в принципе была чиста.
Я действительно никого не видела из окна в два часа ночи.
Званцева интересовало именно это, и я дала исчерпывающий ответ. Да, окно открывала, вот и след на усыпавшем подоконник снегу. Да, выбрасывала… Да, никого не видела…
А остальное…
Остальное его совершенно не касается.
Остальное – факт моей личной биографии. И ничего больше.
Значит, сидела я на тахте и думала, как жить дальше, а в коридоре тем временем застучала палка бабки Межабеле. Сама бабка ходила довольно тихо, но вот палку себе подобрала внушительную. Я подумала, что надо бы выползти на кухню и спросить, чем закончился поход в поликлинику. Все-таки бабка в простудные дни всегда меня отпаивала травами.
Когда я подошла к двери, она без всякого стука резко распахнулась, н я чуть не схлопотала по лбу.
На пороге стояла Кузина.
И я поняла, что выплакаться по сегодняшнему поводу не сумею уже никогда. Более того – я через полчаса буду громко хохотать. А то муторное, от которого я хочу избавиться, застрянет во мне на неопределенное время.
Кузина – моя троюродная сестра. В далеком детстве, обнаружив, что по французской терминологии мы являемся кузинами, мы с ней взяли это словечко на вооружение. И до сих пор не можем от него избавиться. Более того – каждого, с кем Кузина вдруг около полуночи заваливается ко мне в гости, я автоматически называю Кузеном, не очень допытываясь насчет настоящего имени. Кузина смеется. Кузен не возражает, и все довольны.
На сей раз Кузина была одна. Видимо, она вошла вместе с бабкой Межабеле.
– Привет, хвороба! – сказала Кузина. – Чего не звонишь?
Я собралась с силами.
– Поздравь меня! – гордо ответила я. – Наконец-то я вырвалась на свободу.
– Что-то я не припомню, чтобы ты собиралась на свободу, – недоверчиво ответила Кузина. – Ты еще неделю назад была довольна своим положением. А если точнее?
– Тебя интересуют факты?
– Они самые. Потому что твое внутреннее состояние мне уже надоело.
О том, что ее внутреннее состояние надоедало мне уже сто раз, при очередной склоке с очередным Кузеном, она и не задумывалась.