Гоблин, владеющей настоящей магией. Интересно, сколько бы за него отвалили в Тунглид Рэтур?
Увлёкшись наблюдением, я отпустила на волю своё Созерцание, и зала начала неуловимо меняться в моём восприятии. Колонны тяжело дрожали, будто толстые струны, и пространство полнилось низким, едва слышимым гулом, который становился тоньше и сильней со стороны шамана. Я поняла, что гоблин ещё не закончил своё колдовство. Похоже, он как-то использует это место…
Костёр стал совсем лиловым, и отсветы его бродили по стойбищу, словно злобные духи. Лунные травы колебались под моими стопами, беспокойно шепча. Я видела, как они испуганно стелются вокруг костра и уклоняются от его свечения, а каждый стебель, соприкоснувшийся с пламенем, меняет цвет и устремляется к сосудам.
Признаться, более завораживающей магии я до сих пор не видела. То, что во мне проснулось, Басх определил бы, как азарт исследователя, но я бы с ним, скорей всего, не согласилась. Не в последнюю очередь меня удерживал на месте страх; казалось, что если я сделаю хоть одно движение, шаман откроет глаза и посмотрит прямо туда, где я стою.
И что-то подсказывало мне, что маги из Тунглид Рэтур отдадут несколько тысяч эффи не только за самого шамана с настоящим даром, но и за рецепт его зелья. Если поймут, для чего оно нужно — моего разума на это явно недоставало.
Шёпот лунных трав становился всё громче и тревожней. Я поняла, что мне лучше уйти, и сделала несколько шагов вглубь залы, прочь от стойбища, усилием воли гася Созерцание. А пожалуй, эти горы учат меня куда лучше, чем люди… Если выберусь отсюда, попробую снова использовать его сознательно.
Двинувшись левей в обход стойбища — туда, откуда вроде как полз слабый сквозняк — я бросила последний взгляд на пьедестал, и меня прошибло страхом. Глаза шамана были открыты, и он смотрел точно в мою сторону. Если бы не расстояние и мрак, я бы даже сказала, что на меня.
Костёр лишился своего пурпура, колдовство угасало. От мысли, что теперь шаман, освободивший своё сознание от ритуала, может почувствовать моё присутствие, мне стало совсем плохо. Но останавливаться уже не было смысла. Если я опоздала, то я ничего не смогу изменить. Нужно просто идти — медленно, осторожно, шаг за шагом…
Когда дремотный гул колонн исчез за оглушительным верещанием шамана, призывающего подмогу, я даже не удивилась. Мгновением раньше, чем его искривлённая зимами рука указала гоблинам направление, я во всю прыть кинулась навстречу сквозняку.
Каменный пол слегка подрагивал от топота за моей спиной. В надежде отыскать укрытие, которое защитит меня хотя бы от охотников, я совсем забыла о своей злополучной щиколотке, ушибленной при падении со склона. Когда за одной из колонн возник желанный просвет, боль в ноге стала уже совсем невыносимой, и я бежала всё медленней с каждым мгновением.
Последней моей мыслью перед тем, как удар дубины вышиб из меня дух, было «Так мне и надо».
15
— Эй, отродье! Платить-то чем будешь?
Весна выдалась холодной. Вот и сейчас небо за окошком трактира ворчало; дождь лил с самого утра, и я вымокла насквозь. Пробираясь к пылающему очагу за спинами хмурых крестьян, я рассчитывала хоть немного обсохнуть у огня. Но трёхдневная голодовка давала о себе знать слишком сильно, и я, не выдержав, попросила у тощего и очень худо пахнущего трактирщика ломоть хлеба. Я понимала, что меня вышвырнут, как только поймут, что мне нечем за этот хлеб заплатить, но надеялась хоть немного согреться до этого.
Видимо, на этот раз зря.
На первый окрик трактирщика я просто не отозвалась — может, оставит меня в покое ещё хоть ненадолго. Но за ним последовал второй, и прозвучал он ещё острей.
— Ты чего там, оглох, полукровка? Платить чем будешь, я тебя спрашиваю? Я нищим не подаю!
Я снова порадовалась тому, что моё тело оставалось совершенно мальчишеским, несмотря на шестнадцать прожитых зим. Ума не приложу, как бы я избежала борделя, если б Небо прокляло меня пышной грудью вроде той, которую щедро показывала гостям женщина за прокопчённым прилавком — не то дочь, не то жена крикливого трактирщика. Глаза у неё были ещё злей, чем у него.