Защитная магия долины, что же ещё это могло быть? Басху почему-то мечталось, что Мастерская будет похожа на музей под открытым небом. А магия места все ещё сильна. Ею пропитана каждая пядь земли, каждый дюйм камня. Я вдыхаю её вместе с воздухом. В Тунглид Рэтур учили, что в случае столкновения с заклятьем, которое тебе неизвестно, перво-наперво необходимо понять, из чего оно состоит и можно ли его разрушить…
Разрушить, ага. Тут смешно даже пытаться. Лучше уж идти вперёд, зачем-то удерживая на лице улыбку, и делать вид, что ноги не подкашиваются от страха. А туман всё не кончается, словно я не назад иду, а вглубь. Совсем уже ничего вокруг не осталось, кроме серой густой ткани, которой и дышать-то страшновато…
Может, это ловушка, и теперь нам троим — а может, не только нам, но и сотням путников до нас — суждено бродить тут до скончания дней, до самого Напутственного Луча? Глупо как-то получилось, право слово…
И тут из мглы выступили очертания статуи. Её создатель был, вне всякого сомнения, истинным мастером: фигура женщины в два человеческих роста казалась почти живой. Она стояла, расправив плечи и скрестив руки на груди, и её просторное одеяние падало в снег. В огромных миндалевидных глазах статуи плескалась насмешливая фиолетовая тьма. Я остановилась, понимая каким-то задним чувством, что теперь меня не в силах спасти уже ничто. Отвести взгляд от фиолетовых провалов казалось невозможным, и виделся в них не то дым каких-то пожарищ, не то сверкающие облака в странных, нездешних небесах. Каменные губы статуи внезапно разомкнулись, и звук на грани слуха, который тревожил меня до этого, внезапно стал низким, грудным пением. Негромким, очень спокойным. И страшным, страшным до мороза внутри каждой вены.
— Не надо… пожалуйста… — услышала я свой голос, испытав при этом какое-то глухое удивление. — Не надо…
Пение плело свой узор, а мне уже казалось естественным и даже правильным взять и прямо сейчас перегрызть себе вены на руках. Сломавшееся, деревянное тело упало на колени перед изваянием, повисли плетьми бессильные руки. Только голова моя по-прежнему была запрокинута, прикована взглядом к лику собственной смерти.
Эта плоть тебе больше не нужна, говорили глаза статуи. Расстанься с нею без сожаления.
Не было уже ни ужаса, ни гнева в опустевшей груди.
И тут в пение ворвалась флейта.
Вот… как можно описать то, что происходило дальше? Я видела, как сражаются мужчины. Видела, как женщины выдирают друг другу патлы и выцарапывают глаза. Видела, как пьяный менестрель выходит против трактирного вышибалы, перехватив лютню на манер дубинки — это уже ближе, но все не то.
Легко описать согласное звучание двух голосов, но как описать их сражение?
Соловей, пытающейся своей трелью покрыть рёв урагана?
Да, эта битва казалась безнадёжной. Вот только как бы ни был силён и стар этот ураган, он был тёмен, тяжёл и мёртв, а соловей — звонок и заливист. Лезвие бритвы, кромсающее душную ткань…
Звук флейты чисто и хищно взмывал вверх, атакуя густую песнь изваяния. Я не смогла понять, в какой именно момент оно потеряло свою жуткую власть надо мной и что такое странное случилось с туманом. Плотная мгла вокруг меня рассеивалась скоро и неудержимо, словно каждая нота флейты отнимала у неё часть силы. Моя голова носилась кругами, словно маленький шарик в игорном доме, звуки прибивали к земле, и я упиралась ладонями, даже не чувствуя холода от промёрзлого камня.
И вот все застыло, стихло и погасло. Вокруг меня сгустились вполне обычные зимние сумерки, высыпали звезды. Древняя цитадель все так же тянулась башенками к небу. Исчез только туман, и теперь я увидела, что долина просто наполнена была самыми разнообразными статуями, вроде той, что только что стращала меня… Я едва сдержала крик запоздалого ужаса, но они все выглядели вполне безобидно. Моя же угнетательница исчезла без следа.
А буквально в двух шагах я увидела Басха и Святошу. У учёного было совершенно потерянное лицо, обеими руками он зажал уши, рядом валялась его драгоценная сумка. А Святоша… Святоша лежал навзничь, бледный и… окровавленный.
У меня внутри все оборвалось.
Чуть не разбив себе нос, я рванулась туда. Кровь у моего напарника шла и изо рта, и из носа, и из ушей, пачкая волосы и снег. Кожа была холодная и белая, точно мрамор. Дыхание лишь слегка угадывалось. На шее билась жилка — всё медленней с каждым мгновением.
— Очнись! — я бессильно вцепилась в его воротник, не зная, что делать. — Очнись, скотина! Слышишь меня?!