С мучительным усилием я перевела взгляд на лицо Басха и поняла, что он ничего не видит. Это мутило мой рассудок предчувствием скорой беды. Камень звал меня. Только меня. Как будто это не Басх, а я отдала всё, чтобы обладать им.
Несправедливость, в которой я не хотела участвовать.
— А подавитесь, — бросил учёный, круто разворачиваясь. — Обойдусь без неё. Мне некогда.
Он поднялся по лестнице и исчез в отворившемся проёме входа, а у меня перед глазами поплыли круги из зелёного огня. Плохо понимая, что творю, я кинулась следом.
— Белка! — крикнул Святоша за моей спиной. — Стой!
Я взлетела по лестнице и пинком отбросила деревянный заслон, служивший пещере дверью. В лицо ударил зимний ветер, за огненными сполохами в собственных глазах я едва могла различить цвет неба.
На склоне виднелись две фигуры: одна рослая, с вязанкой хвороста, другая — отмеченная зелёной искрой. Прерывистый свет в руке Басха вспыхивал всё быстрей, и я готова была поклясться, что в моих ушах звучат далёкие, но отчётливые рыдания.
— Эй, ты! — услышала я собственный выкрик, стрелою пущенный в спину уходящему Басху. — Знаешь, что тебе следует на всю жизнь запомнить?
Я тысячу раз клялась — самой себе, Святоше, Синему Небу — что все слова, сказанные мной в эту странную минуту, принадлежали не мне. Нечто вскинуло мою голову так, как я никогда бы не сделала, и взглянуло моими глазами так, как я никогда бы отважилась.
А ничего не предчувствовавший Басх обернулся ко мне — медленно и будто бы устало.
— И что же?
В огне, которым сейчас был охвачен для меня весь мир, учёный казался тлеющим и обречённым.
— Желая позаботиться о судьбах мироздания, — снова заговорило неведомое, пугающе усмехаясь, — научись-ка прежде заботиться о самом себе, ты, пыль на подошве времени.
— Да как ты… — начал было Басх, но мои глаза окончательно заволокло зеленью и золотом, а в ушах загудел ветер.
Я остро почувствовала, как хрупка окружающая действительность: достаточно было единственной искры в висках, единственного прикосновения лунных лоз, чтобы горы растворились. Мастерская уступила место лесной поляне, вокруг меня поднялись кинжальные острия сосен, а под ногами зашуршали сырые листья. Мои руки сжимали конус из зелёного камня — как в тот день, когда Святоша обнаружил его в сумке Басха…
Только тогда камень был мёртв. А теперь он истекал огнём, роняя на землю короткие вспышки. В самом его сердце жил ровный, мерцающий свет, и мы с ним дышали одной грудью. Моей.
Наше общее одиночество в призрачном, заблудившемся во времени снегопаде могло бы длиться вечно, и никто из нас не возражал.
Но вдруг узор пришёл в движение. Он вырвался за пределы камня, врастая в пространство и поджигая его, будто пергамент… Гладкие изгибы эльфийской резьбы сияли теперь повсюду, насколько хватало глаз, и казалось, что самая жизнь, её эссенция и дух обрели лицо.
И вдруг ворожба разом угасла, а видение рассыпалось чёрным, сухим пеплом. Я успела только опустить глаза и осознать, что камень в моих руках треснул по всей длине.
…Мой слух уловил тяжёлый кашель где-то совсем рядом. Подбородку было щекотно от мехового одеяла, которым меня укрыли. Оно же источало и душный запах, глушивший для меня сейчас все остальные.
Кашель повторился.
— Ну, ну, — голос Ганглери звучал успокаивающе, будто он говорил с ребёнком. — Давай-ка, надо выпить это.
— Да погодите же, дайте от прошлого глотка отойти… — а это, вне всякого сомнения, Святоша. — Ух, мерзость…
— Ничего не поделаешь. Кто тебя просил?
Глотки.
— А что я должен был делать? Как бы вы поступили на моем месте, дедушка?
— Ну, я же был там, рядом! Тебе нельзя было надрываться. Не держи, выплюнь. Прямо на хворост, не стесняйся.
— Оно того… оно того стоило… Я давно хотел.
— Но не ценой собственной жизни же!
Прерывистый, хриплый смех.
— Да бросьте! Не так все плохо-то было.
— Мне видней. Сейчас болит?
— Немного.
— Где?
— В горле больше.
— Живот?
— Самую малость.
— Грудь?
— Чуть сильнее.
— Хорошо. Пей ещё, и не смотри так! Если я тебя не вылечу, как следует, ты при первой же возможности надорвёшься. А оно мне надо?
— И что, эта гадость поможет?