Следует отметить, что в Японии раньше узнали русскую прозу; так, Пушкин стал известен прежде всего как автор «Капитанской дочки». В России же сначала открыли японскую поэзию традиционных жанров, а переводы «стихов новой формы» (синтайси) появились гораздо позже. Из поэтов XX века ранее всех прочих перевели на японский язык стихи М. Кузмина, Вяч. Иванова, Бальмонта, и переводы эти пользовались большим успехом.
Для нас представляет интерес попытка японцев не только описать творчество неведомого поэта из далекой страны, но и проникнуть в суть его творчества, поместить Бальмонта в японский культурный контекст, нащупать некоторые если не общие с японскими, то хотя бы близкие японцам ассоциации, которые помогли бы восприятию русского символистского стиха. Многое в поэзии Бальмонта интерпретировалось японцами как «новое», «необычное», «резкое», «фантастическое», и именно эти свойства, контрастные по сравнению с собственной поэтической традицией, интересовали японцев в наибольшей степени и, по свидетельству многих поэтов и теоретиков поэзии, давали импульс их собственному творчеству.
На рубеже веков даже в стихотворениях традиционных жанров предлагалось искать «удивительное», новое, неожиданные повороты, изживать так называемый «дух цукинами» (т. е. «того, что повторяется из месяца в месяц»). В напряженной и драматической борьбе литературных направлений, традиционных и новаторских, европейские веяния играли чрезвычайно важную роль, были своего рода побудительным мотивом для творчества. Европа стала для Японии своего рода «точкой отсчета», предметом подражания или отталкивания, в зависимости от принадлежности литератора той или иной литературной школе. Европейская литература всегда (в этот период времени) присутствовала в сознании японских писателей, независимо от их отношения к ней.
Увлечение японцев романтизмом и символизмом, которым отдали дань крупнейшие поэты, прозаики, критики – выходил, например, журнал романтической поэзии «Мёдзё» («Утренняя звезда»), – ознаменовало наступление новой эпохи в истории японской поэзии. Изданный в 1886 году таким известным писателем-символистом, как Уэда Бин, сборник романтической европейской поэзии в японских переводах «Шум морского прибоя» («Кайтёон»), в который вошли стихотворения Байрона, Шелли, Вордсворта, Браунинга, Бодлера и др., необыкновенно взволновал японских читателей. Европейские поэты, романтики и символисты, имели в Японии большой успех (хотя многие европейскую поэзию не принимали) потому, что сам воздух эпохи рубежа веков в этой стране был романтическим. Развернулись широкие дискуссии о значении романтизма и символизма для японской культуры, многие крупные поэты – среди них наиболее известны Симадзаки Тосон, Ёсано Акико, Камбара Ариакэ, Исикава Такубоку и др. – принимали участие в создании «японского варианта» романтизма.
В этом контексте сам факт существования русского символизма – а русская литература к тому времени занимала в глазах японцев высокое место в иерархии мировых литератур – безусловно заинтересовал японских читателей. Думаем, однако, что круг этих читателей был в данном случае достаточно узок. Русский символизм, представленный именами Андрея Белого, Брюсова, Блока, Мережковского и Бальмонта, как явление хотя и европейское, но менее доступное японцам из-за языкового барьера, стал известен филологам широкого профиля и русистам, то есть скорее университетской, нежели широкой читающей публике.
Романтические и символистские стихотворения Бальмонта, таким образом, не стали в 1910-м или в 1915 году совершенной новостью для японцев. Существовала уже традиция «понимания» подобных европейских текстов, многие из которых были осмыслены теоретиками-стиховедами и поэтами (например, романтической поэтессой Ёсано Акико).
Разработка «русской темы» означала для японских филологов скорее углубление знания о новейших европейских литературных направлениях; их взгляд на мировую поэзию становился более отчетливым. Появление же самого Бальмонта в Японии – первого крупного поэта из России, побывавшего в этой стране, – произвело на японцев большое впечатление и вызвало множество откликов.
В России меньше знали о Японии, полных переводов японских авторов не существовало, японская литература была представлена случайно и отрывочно. И все же после Реставрации Мэйдзи (1868) в России довольно быстро осознали близость двух молодых, полных сил наций, которые с необходимостью должны завязать между собой отношения – культурные, экономические и пр. Автор известного (и одного из наиболее ранних после 1867 г.) очерка о Японии, скрывшийся под инициалами А. Н., в частности, писал: