По мере ознакомления с Японией, со страной, с народом и его характером, по мере того, как выясняется глубокая разница между всем строем души японской и европейской, мы начинаем применять к ним другую мерку, начинаем понимать, что нельзя укладывать японскую литературу, не уродуя ее, на чужое ей – прокрустово для нее – ложе европейской критики. Нам, народам с сильно развитым чувством личности, самая литература которых является именно живым выражением исторического роста личности, невозможно без серьезных усилий и без работы над собою понять, проникнуть в дух литературы народа, развитие которого сводилось до сих пор к подчинению личности формам общественным и семейным. Самый язык этого народа – без личных местоимений, с безличными глагольными формами – достаточно красноречиво говорит об этом. <…> Никогда почти японские поэты не дают нам заглянуть в те таинственные глубины, что таятся под поверхно стью; самые интимные чувства передаются ими в поэзии лишь помощью намеков, сравнений, изысканность и искусственность которых доводит их часто до злоупотребления каламбуром. <…> Понятно, что европейцы удивлялись этому и долгое время тщетно старались объяснить себе эти странности.[97]
Присущая японцам образованность, знание почти всеми в этой стране хрестоматийных поэтических текстов и сюжетов, повсеместное распространение гуманитарных знаний – предмет удивления и восхищения европейцев, посещавших Японию. По этому поводу Востоков писал:
Японцы – все поэты. Стихи льются там естественно, без всяких усилий у всех, у мужчин и женщин, от самых низших до самых высоких слоев общества. Уличный торговец, носильщик, рикша, бедная женщина-работница, какой-нибудь продавец «садасу-имо» (сладких бататов) – все прирожденные стихослагатели и все поэты не только в смысле формы, но и в смысле настроения. <…> Каждый японский кули знает наизусть десяток-другой классических образчиков японской поэзии, любит их и глубоко почитает. Главный источник поэзии Японии, вдохновлявший лучших ее поэтов, – чувство природы <…> способность слияния, разговора с ней.[98]
Обзор литературы, сделанный Г. Востоковым, охватывает мифы Японии, драму театра Но, средневековые повествования-моногатари, поэзию танка. Мы предполагаем, что это исследование, снабженное, кстати, многочисленными иллюстрациями, не могло пройти незамеченным в России и пробудило интерес к Японии у многих читателей.
Отметим также художественно-этнографические очерки о Японии, принадлежащие перу писателя и журналиста Вас. И. Немировича-Данченко (брата известного театрального деятеля). В 1907–1908 годах Немирович-Данченко провел в Японии около восьми месяцев, жил в Токио и других городах, внимательно изучая быт и нравы японцев. О своих наблюдениях он рассказал в серии очерков («В Японии», «Столица победителей»), которые печатались летом и осенью 1908 года на страницах популярной московской газеты «Русское слово».
В 1900-е годы пользовался успехом очерк Г. А. Рачинского «Японская поэзия»[99], который опирался на японистические работы О. Ратгена и Г. Хаузера. В этом кратком, но емком и выразительном сочинении прослежена вся история японской литературы – от легенд и преданий, вошедших в первые японские памятники, своды мифов, переходящие в исторические хроники «Кодзики» и «Нихон сёки» («Записи о делах древности» и «Анналы Японии»), до поэтов XIX века, писавших «свободным стихом». Переводы пятистиший, трехстиший, «длинных песен» нагаута сделаны Рачинским через язык-посредник – немецкий, и хотя они не вполне точны, однако в целом воссоздают своеобразный образ японской поэзии. Очерк Рачинского открывается цитатой из известнейшего средневекового текста – предисловия поэта Ки-но Цураюки (его впоследствии переводил и Бальмонт) к знаменитой поэтической антологии «Собрание старых и новых песен Японии», положившего начало японской теории поэзии: «Японская песня вырастает из семени человеческого сердца, распускающегося в бесконечную полноту словесных листков. <…> Прислушайтесь к голосу соловья, поющего среди цветов, или лягушки, живущей в воде, и вы поймете, что нет ни одного живого существа, которое не проявляло бы себя в песне»[100]. Некоторые суждения Бальмонта о сущности японской поэзии, в частности высказанные им в интервью, опубликованном в газете «Ёмиури симбун» («Чтение и продажа»), наводят на мысль, что ему были известны эти слова.
99
Впервые этот очерк был опубликован в 1908 г. в журнале «Северное сияние» (№ 1. С. 81–96), затем, в расширенном виде, отдельной книгой:
Григорий Алексеевич Рачинский (1859–1939), переводчик, историк литературы и философ, был близок к кругу московских символистов (Брюсов, Андрей Белый и др.).
100
Там же. С. 5. Отметим, что более точный перевод этого пассажа был опубликован Н. И. Конрадом в книге «Японская литература в образцах и очерках» (Л.: Институт живых восточных языков им. А. С. Енукидзе, 1927).