Япония, иначе – Ниппон, иначе – Нихон, Основа Света, Корень Солнца, страна смелейших бойцов и нежнейших женщин, край, где чтят предков, где уважают растения, где не мучают и не пожирают животных, где скрывают свою боль и показывают свою радость, где, исполняя всякую работу, в конце концов все-таки остаются чистыми, где чистота есть первое условие жизни и на полу чище, чем на столах в других странах, Солнечный Цветок с лепестками, которые обожгут, если вздумаешь не любоваться им, а ухватиться за него, Океанийская раковина, о края которой, сияюще острые, больно обрежешь себе руку, если вздумаешь прикоснуться к ней неосторожно.[317]
Свою близость к Японии, духовное родство с ней Бальмонт пытался объяснить собственной «солнечностью!», – поэт всегда подчеркивал и в стихах, и в очерках это начало, которое считал своей особой чертой, даром. Стремление «быть как Солнце», не оставлявшее Бальмонта и в зрелые годы, естественно сливалось в нем с теми чувствами восхищения и любви, которые пробудила у него Япония – Страна Восходящего Солнца.
Потому ли, что я солнечный, я проехал всю Сибирь, неся полные пригоршни цветов и поэзии, но мне мало радовались эти сумрачные сибиряки, и я мало радовался им и суровой стране их? Потому ли, что я солнечный, я ликовал в первый миг прибытия в Японию, и меня сразу признали там своим, светлым, родным и дарили улыбками, и встречали ласковыми лицами, говорили мне слова, которые были похожи на перевязи цветов?[318]
Эти лирические излияния в прозе становились у Бальмонта особенно проникновенными, когда речь заходила о японских женщинах. В них прежде всего, казалось поэту, воплощена прелесть и привлекательность нации, в них отразился ее уступчивый, мягкий, гармоничный характер. Видно, что Бальмонт пытался как можно точнее передать своеобразие японской женщины, описать ее как некий «особый» (с точки зрения европейца) человеческий тип, как воплощенную «естественность». Японка-гейша занимает столь видное место в суждениях Бальмонта о «стране-поэме», что мы позволим себе привести большие фрагменты из очерка «Игранья раковины»; в них, среди прочего, ясно проступает и вся глубоко субъективная, впечатлительная, подчас «капризная» природа бальмонтовского мировосприятия:
В парке Уэно, испивая чай, я увлекся двумя маленькими японочками и их сумел заинтересовать. Но это мимолетно, как щебетанье ласточки. Я влюблен в отвлеченную японку, и в нее нельзя не быть влюбленным, так много во всех японках кошачьей мягкости и грации птичек. <…> Привыкнув в несколько часов к косвенному уклону японских глаз, я уже вижу в этом особую волнующую красоту, которой раньше не подозревал. И разрез европейских глаз мне кажется скучным и прозаическим. В глазах японки больше тайны и сладко раздражающего манящего очарования. <…>
Я никогда не забуду моего впечатления приезда в японскую Москву, Киото, с его 300 или 400 храмами. Приехав в 8 часов вечера, я попал, тотчас после обеда, если не с корабля на бал, то с поезда на вечер гейш. Большая изящная труппа гейш – их было несколько десятков – давала прощальное представление в Киото. Рассказать, в чем было зрелище, трудно, и я не все понял. Что скажут мои слова, если я скажу, что были танцы, музыка, пение, была феерическая смена красок и движений? Это слишком обще. Была живопись движениями, это ближе к виденному. Гейша умеет, танцуя, показать неуловимым движением руки, что она прядет нить, или срывает цветок, или ловит рыбок. Такой выразительности изящных рук я не видел нигде. Пленительна также у японок, и необыкновенна по силе внушения, музыкальная соразмерность каждого движения, каждой интонации, каждого взгляда. Им чужд Хаос, или он побежден ими. Та мера, которой отличается японская поэзия и японская живопись, как божеский закон, сияет стройным очарованием в поэтически нежной и живописно – чарующей японской женщине.
Японка как японка есть высокое художественное произведение. И тут нет исключений, они все воспитаны и утончены[319]. А когда в вагоне японки, не перенося качки движения, начинают дремать, с каким изяществом и чарою стыдливости они усаживаются так, чтобы лица их не было видно, и закрываются левым рукавом, широким рукавом, точно дети, которые обижены, или оживленные куколки, которые хотят молиться. Они ваяют себя тогда.
Я не забуду также, как через наш длинный вагон, вслед за няней с ребенком и вслед за своим мужем, прошла из соседнего вагона стройная японка аристократического типа. В соответствии с этим типом она была высокая, тонкая, с тонким орлиным носом, с нежно удлиненным овалом лица. Вся она походила на стройный лилейный цветок. Все в вагоне на нее смотрели, и нельзя было на нее не смотреть, так она была красива. Она шла, опустивши глаза и в то же время смущенно полуулыбаясь, как бы воздушно извиняясь, что она не поднимает глаз, ибо она идет за своим властелином, и это не должно, но что ведь она чувствует внимание и благодарит за него.
317
319
Весь предыдущий пассаж представляет собой автоцитату: отредактированный Бальмонтом фрагмент его письма к А. Н. Ивановой от 8/21 мая 1916 г. (см. с. 114 наст. изд.).