Некоторые строки этих «изъяснений» Бальмонт заимствовал из своей статьи 1916 года «Японские песни»; отдельные фразы совпадают дословно (см. Приложение 2). Кроме того, во второе издание «Зовов древности» Бальмонт перенес все 15 пятистиший, напечатанных им в той же статье. Другие танка и хокку, вошедшие в эту книгу (за исключением двух последних), также публиковались Бальмонтом ранее – в 1916 году[467].
Связь Бальмонта с Японией в начале 1920-х годов еще сохраняется, хотя и ослабевает. Болезненно и близко к сердцу принял Бальмонт несчастье, постигшее Японию 1 сентября 1923 года, – разрушительное землетрясение, от которого пострадали многие города страны. Откликом Бальмонта на эту национальную трагедию была его статья «Огненные лепестки», в целом посвященная опять-таки японской поэзии[468]. Почти в каждом слове этой статьи сквозит гордость поэта за красоту любимой страны. Бальмонт признается, что беду Японии он ощущает так же, как несчастье близкого и дорогого человека, и вновь возвращается к впечатлениям от своего путешествия 1916 года.
Вся Япония для меня, с тех пор как я ее узнал, один дорогой человек, живущий в красивом саду, где и мне было дано грезить, в изысканном необычном саду, который был создан этим человеком, около трудового поля, им возделанного, близ высокого леса криптомерий, им выхоленного, под гармонической горой, им обожествленной, около буддийского храма, полного резных чертогов, овеянного тихим гудом колоколов, оживленного молитвенным шорохом, и шепотом, и ровным гулом, напоминающим молитвенно-трудолюбивый улей.
Много излюбленных Судьбою я видел благословенных уголков Земли. Много раз, в путях, я был счастлив на далеких живописных островах Океании или в горном уюте солнечных стран. Но нигде я не испытал того, что в Японии. Несколько недель счастья, в раме сказочной красоты, и ни одной минуты испорченной, ни единого мгновения, чем-нибудь затемненного. Ниппон, Корень Солнца, умеет быть таким. Древо Солнца, в корне своем, растет из чистого золота.[469]
Бальмонт тревожится о судьбе своих японских друзей, «преданной любовью» любящих Россию: Нобори Сёму, Осэ Аика, Катаками Нобуру. Но самые взволнованные и поэтические слова он опять-таки обращает к «полетным пятистишиям», «легким и воздушным», японским танка:
Если взять несколько белых роз, найти утонченный одухотворенный огонь алого цвета и обрызгать этим пламенем белые розы – концы лепестков их будут обожжены, белые лепестки будут казаться обрызганными алой кровью. Такие белые розы есть в действительности. Но японские танки, полетные пятистишия, легче их и воздушнее. Века и века японское сердце, мужское и женское, училось в зрелищах красоты и в великой борьбе отбрасывать ненужное, начиная певучую повесть сердца, которая есть стих. Трудно состязаться с тем, кто века научался играть былинками, как музыкальными строками, и в десять слов пяти строк влагать намеками и утончением метко схваченную картину и выразительно сказанный связный сказ. Мои русские строки будут тяжелее щебечущих японских строк, которые улетают, как стая птиц, улетают, как золотые листья в сентябрьском воздухе, уплывают легко, как рыбки, ускользают, как дальние облачка в синеве, как отражения цветка в воде.[470]
И Бальмонт приводит вновь целую вереницу переложенных им по-русски пятистиший поэтов Ниппона VIII–XIX столетий: Бунъя-но Ясухидэ, Оно-но Комати, Ки-но Цураюки, Минамото-но Сигэюки, Фудзивара-но Кинто, императора Сутоку, Цунэнага Асон, Фудзивара-но Нобуёси, Муро Кюсо, Дзиппэнся Икку (см. Приложение 4). В тексте помещено было и прекрасное стихотворение самого Бальмонта (1922) – сонет, посвященный Солнечному острову: «Мне памятен любимый Небом край…» (см. Приложение 1).
Статья Бальмонта заканчивалась поэтически проникновенными словами надежды:
Вот я сплел, как умел, цветочную перевязь из цветов, выросших в далеких садах, и бросаю ее в голубую Атлантику. Пусть доплывет она до синезеленых громад Тихого океана. Как малый дар, самомалейший, пусть достигнет она до Солнечного острова, который не погибнет никогда, ибо, если восстают на него иногда духи подземного Огня, за него и над ним всегда лик Солнца.[471]
В том же 1923 году в Париже на французском языке (в переводе Л. Савицкой, приятельницы Бальмонта) появляется книга «Солнечные видения»[472], составленная из путевых очерков поэта, что печатались ранее в русских периодических изданиях. Увлеченность Бальмонта Востоком, насколько можно судить, не покидает Бальмонта вплоть до середины 1920-х годов. «Я славянин, я ариец, и я люблю Индию страстно, и люблю древний Египет, и люблю Японию и Китай», – признавался поэт в письме к Ш. Авивит 22 августа 1924 года[473].
468
Статья «Огненные лепестки» была переведена на японский Осэ Кэйси. В письме к Д. Э. Шаховской от 23 января 1924 г. Бальмонт писал: «Дома меня ждали разные вести <…> японские газеты с переводом “Огненных лепестков”, показавшие, что мой друг Осэ не погиб…» (Письма К. Д. Бальмонта к Д. Шаховской / Публ. Ж. Шерона // Новый журнал (Нью-Йорк). 1989. Кн. 176. С. 236; то же в кн.: «Мы встретимся в солнечном луче»: Письма Константина Бальмонта к Дагмар Шаховской 1920–1926 / Публ., сост., подгот. текста, примеч. Р. Бёрда, Ф. Черкасовой. М.: Русский путь, 2014. С. 420). Связь Бальмонта с Осэ продолжалась, насколько можно судить, и в 1930-е гг. В фонде В. Ф. Зеелера (The Bakhmeteff Archive. Manuscript Collection. Correspondence relating ro Konstantin Balmont) сохранился «Адрес лиц и учреждений для раcсылки книг К. Д. Бальмонта», составленный, по-видимому, на рубеже 1920–1930-х гг.; в рубрике «Япония» указано лишь одно имя: Осэ Аика и приведен его токийский адрес (Columbia University. Rare Book and Manuscript Library. New York).
469
472