Нас, тех, кто ездил в Довиль, было немного. В Канн приехали только пятеро: Анук Эме, Жан Луи Трентиньян, Пьер Барух, Жанин Маньян и я. Николь Круазий тоже здесь, но по своим делам. Фестиваль, который продолжается две недели, начался с неделю назад. Но у нас не было никакого резона приезжать раньше, поскольку первый каннский показ «Мужчины и женщины» должен был состояться на следующий день в восемь утра. По традиции этот просмотр предназначен для прессы. Я оставляю обеих моих звезд нежиться в постели, а сам по привычке отправляюсь за кулисы, чтобы следить за развитием событий. За эти два часа многое может решиться. Может быть, даже все.
Канн действительно — это прежде всего фестиваль журналистов. Это они определяют успех или провал фильма. Причем в гораздо большей степени, чем думают, потому что, это известно, их влияние распространяется и на членов жюри. Последние, разумеется, не обязаны читать прессу до того, как присудят свои премии. Объективность обязывает. Тем не менее никто в среде кинематографистов не игнорирует прессу; члены жюри тоже не могут этого себе позволить. Впрочем, оно и понятно. Они боятся рисковать. Боятся оказаться в полном противоречии с общественным мнением. Боятся, что их освищут на церемонии объявления наградного списка. Этим объяснялась решающая важность данного просмотра.
И опять я заглядываю в приоткрытую дверь и украдкой наблюдаю за лицами присутствующих журналистов. По улыбающимся или растроганным выражениям их физиономий я, кажется, догадываюсь, что общее впечатление благоприятное. Даже очень благосклонное. Только бы так продолжалось до конца. Я затаил дыхание, считая минуты, отделяющие нас от финальных титров. И вдруг происходит катастрофа. С каким-то отвратным скрипом бобины перестают крутиться. Экран становится белым и — в случае остановки фильма это происходит автоматически — в зале загорается свет. Охваченный ужасом, я вижу, как весь зал встает и направляется к выходу. Это невозможно! Я брежу! Я переживаю кошмар! Самое худшее, что никто не считает это ненормальным. Очень скоро я понимаю почему. Перед самым отключением тока в кабине киномеханика — ничего другого случиться не могло — в фильме шла сцена, когда собака резвится на пляже. Это одна из ключевых сцен. Но это также сцена, которая может сойти за финал. Насмерть перепуганный, я никак не решу, что мне делать: телом преградить людям выход или, как одержимый, мчаться в кабину киномеханика. К счастью, тот берет инициативу на себя. В громкоговорителе звучит его голос:
— Дамы и господа, произошло отключение тока. Фильм не закончен, извольте, пожалуйста, вновь занять ваши места.
Людской поток сразу останавливается. Дисциплинированные зрители вновь усаживаются в кресла. Кроме нескольких, уже вышедших, которые так и будут считать, что «Мужчина и женщина» кончается кадрами собаки, резвящейся в волнах. Я облегченно вздыхаю. Но я пережил самый большой страх в моей жизни. На этот раз просмотр прошел до конца без всяких инцидентов. Журналистов, похоже, не смутил этот перерыв. Впечатление от фильма, вероятно, по-прежнему хорошее… Теперь мне остается только с тревогой ждать первых откликов. Они поступают через несколько часов по радио. И я понимаю, что на этот раз боги на моей стороне. Фильм принят с успехом. Даже с триумфом. С точки зрения прессы, во всяком случае, а мне известно, как это важно для дальнейшего.
Каждый фильм в Канне демонстрируется дважды. Утренний просмотр для журналистов, вечерний — для светской публики. Между этими двумя просмотрами моя жизнь резко меняется. Потому что в это время, хотя фестиваль только вступил в свою вторую неделю, начали распространяться слухи, согласно которым «Мужнина и женщина» получит Золотую пальмовую ветвь. В номере отеля «Мартинес» непрерывно звонит телефон. Еще вчера вечером я был только аутсайдером… Я стал фаворитом. Наряду с такими людьми, как Орсон Уэллс (с конкурсным фильмом «Фальстаф») и Джозеф Лоузи. Неожиданно я стал олицетворять все надежды Франции. Как будто я несу на плечах всю тяжесть фестиваля.
Восемь часов вечера. Мы стоим перед Дворцом фестивалей, лицом к морю, у подножия волшебной лестницы. Анук в вечернем платье прекрасна, как никогда, Жан Луи и я — в смокингах. Нас окружает, стискивает толпа. Поскольку службы охраны порядка почти не существует, гости, фотографы и зрители смешиваются в какой-то стихийной, неистовой давке. Нам кажется, что нас вносят на верхнюю площадку. Нам аплодируют! Все эти люди, которые еще не видели фильма, аплодируют нам так, будто он им безумно понравился. Потому что их опьяняет аромат успеха так же, как он кружит голову нам. Потому что нам предшествовали те пресловутые слухи, которые заранее сплетают нам лавровые венки. Я еще раз присутствую на просмотре моего фильма, но я его не вижу, так сильно страх сковывает меня и стискивает мне горло. Однако посередине сеанса меня ненадолго вырывает из царства страха взрыв аплодисментов. Когда фильм заканчивается, весь зал поднимается, стоя, устраивает овацию. Оглушительную, нескончаемую. В эти минуты мне нужно было об очень многом подумать. О моей первой камере, о моем первом провале, о моем первом приезде в Канн, когда я служил в армии и передо мной закрывались все двери… Увлекаемые потоком смокингов и длинных платьев, мы — Анук, Жан Луи и я — оказываемся на улице. Я различаю только бесчисленные лица, знакомые или безвестные, радостные улыбки и глаза, еще красные от пролитых слез. Люди приветливо машут мне, окликают. Но все происходит так, будто отключен звук. Один голос выделяется в этом немом фильме. И лицо, тонущее в тысячах лиц. Лицо моей матери. Она сияет. С глазами, полными слез, она широкими жестами указывает на меня, громко крича: «Это мой сын! Мой сын!» У меня еще сильнее перехватывает горло. Но на этот раз от волнения: как бы мне хотелось, чтобы и мой отец тоже присутствовал здесь.
Я не знаю, как и почему, но мы «приземлились» в ночном кафе с названием типа «Залейся виски». Мне не было нужды пить, так как я уже опьянел. Я парил в облаках. Обычно очень наблюдательный, я больше ничего не замечал, больше ничего не соображал. Мечты и страх словно сделали из меня идиота. Вокруг нас по-прежнему толпилось множество народу. Какие-то неизвестные люди, задрав вверх большой палец, смотрят на меня и кричат: «Пальмовая ветвь! Пальмовая ветвь!» Я машинально улыбаюсь. Мы рассаживаемся вокруг стола. Тотчас собираются любопытные и фотографы. Потрескивают фотовспышки.
Все произошло так быстро, что мне довольно трудно приспособиться к этому успеху — он поразил меня как молния после стольких лет унижений, — сохранять холодную голову под жарким светом всех этих направленных на меня прожекторов. Внезапно все стало слишком просто. Вплоть до таких мелочей, как легкость, с которой я вдруг мог теперь получить столик в битком набитом ресторане. Но, по-моему, я сохранял кое-какую ясность ума. И вот доказательство: невзирая на эту триумфальную ночь, ни Анук, ни Жан Луи, ни сам я еще никак не могли по-настоящему поверить в ту Золотую пальмовую ветвь, какую нам пророчат, предсказывают. Наверное, именно потому, что нам ее пророчат. Моя суеверная натура подсказывает, что это опасно. И потом, я всегда предпочитал аутсайдеров фаворитам, и тот факт, что я неожиданно оказался в категории последних, вызывает у меня определенное беспокойство. Даже тревогу. Чтобы нас не сглазили, мы на следующий день после этого сумасшедшего вечера покинули Канн. Однако не отъезжая от него слишком далеко. Мы нашли прибежище в маленьком отеле на Лазурном берегу, в тридцати километрах от Канна. Идеальное место для того, чтобы о нас — на время! — забыли. Но мы не приняли в расчет нюх ищеек из «Пари-Матч». Журналисты из этого еженедельника вышли на нас и потребовали от нас ошеломляющей вещи. Речь шла о том, чтобы — ни больше ни меньше — сделать победные фото примерно за неделю до объявления награжденных.