Это буря. Самый настоящий скандал. В огромном зале Дворца фестивалей толпа в вечерних туалетах ревет и выкрикивает оскорбления, словно разбушевавшиеся футбольные болельщики на стадионе. Атмосфера напоминает мне кошмарный показ «Человеческой сущности» шесть лет тому назад во Французской синематеке. На этот раз освистывают не меня. Жюри. Уступая давлению некоторых критиков, наши дорогие академики и их коллеги по жюри «сгладили» мою победу. Чтобы успокоить моих самых ожесточенных противников, они просто-напросто поделили на двоих Золотую пальмовую ветвь! В ту минуту, когда председатель жюри объявил: «Золотая пальмовая ветвь присуждена Клоду Лелушу за фильм «Мужчина и женщина» и Пьетро Джерми за фильм «Signore е signori» («Дамы и господа»)», — зал буквально взорвался. Казалось, крики и свист не умолкнут никогда. Никто больше не может сказать ни слова.
К счастью, я был не в зале, а за кулисами. Вместе с другими лауреатами, которых объявили в час дня, я жду моей очереди выйти на сцену, чтобы получить премию, что дает мне возможность, проявляя минимум спокойствия, быть свидетелем яростного неистовства светской публики. И ждать, пока буря утихнет. Но вот сразу же я чувствую себя очень далеко от всего этого. Совсем рядом с собой, он почти меня касается, я вижу Орсона Уэллса! Он здесь, он тоже ждет своей очереди, чтобы получить специальную премию двадцатого Каннского фестиваля. Я испытываю почти столь же сильное волнение, какое я пережил при объявлении моей победы. Для меня человек, создавший фильм «Гражданин Кейн», — живой бог. С того времени, как только я себя помню, я страстно им восхищался. Его кино меня ошеломляло. Уэллс был для меня образцом для подражания и вдохновителем. Мне очень хотелось бы сказать ему обо всем этом. Что я ему и скажу, поскольку у меня теперь есть эта возможность, которая, может быть, больше никогда не представится. К сожалению, есть маленькая проблема. Я ни слова не знаю по-английски. Или почти не знаю. Более того, восхищение не мешает мне заметить, что мой бог — это очевидно — витает где-то в другом мире: с моим английским и с его затянувшимся состоянием трезвости дело это будет нелегким. Ничего не поделаешь. Собрав в кулак все мужество, я подхожу к нему. И начинаю разговор, стараясь высказать ему все мое восхищение на шутовском английском, который заставил бы расхохотаться Мориса Шевалье. Но не Орсона Уэллса. Внезапно осознав, что с его левого бока слышится какое-то бормотание, гражданин Кейн угрюмо смотрит на меня. Потом, не удостаивая меня ответом — он явно не понимает ни слова из того, что я ему говорю, — Уэллс решительно поворачивается ко мне спиной и удаляется в глубь кулис. Я совершенно ошарашен. В нескольких метрах от себя я вижу, как он с недовольным видом указывает на меня кому-то из отвечающих за порядок.
У меня нет времени на разочарование. В зале наконец шум стих и ведущий вечера объявляет мой выход. Услышав мою фамилию, распорядитель выталкивает меня на сцену. Дело сделано! Я держу ее, Золотую пальмовую ветвь! Она моя! Я, как принято, произношу в микрофон несколько слов благодарности, потом подхожу к краю сцены, под объективами фотографов гордо поднимая вверх мой трофей в футляре с мягкой обивкой. Эти ирреальные мгновения длились всего несколько минут. И опять возвращение за кулисы, переход из света в тень. Но тут на меня набрасывается медведь и душит в своих могучих лапах. Это Орсон Уэллс! Теперь он знает, кто я, и непременно желает первым меня поздравить. Вот от чего все зависит…
Моя последняя ночевка в отеле «Мартинес» будет короткой. После церемонии вручения премий Анук, Жан Луи и я провели какую-то, безумную ночь. «Мужчина и женщина» получила не только Золотую пальмовую ветвь, но также премию Католического агентства и премию Высшей технической комиссии. Заря начинает окрашивать в розовый цвет Лерэнские острова. В небе еще горит несколько звезд. Я даже не пытался уснуть. Мне помешали бы звезды, сияющие в моих глазах, они и у меня в голове. Стоя у окна, я вдыхаю теплый воздух и наслаждаюсь тишиной после шумной суматохи последних недель. Я оборачиваюсь. Золотая пальмовая ветвь лежит в своем футляре на низеньком столике… Я улыбаюсь сам себе. Я вновь думаю о тех моментах отчаяния, на которых все это выросло. Страшная неудача «Решающих мгновений», горечь Пьера Бронберже, ночное бегство в Довиль и желание покончить с собой, пробуждение на пляже в лучах рассвета, так непохожего на сегодняшний… И фигура той женщины вдалеке… Той женщины, которая никогда не узнает, чем я ей обязан. Потому что я снова всплыл на поверхность, коснувшись дна. Что-то подсказывает мне, что в этой параболе заключена вся моя жизнь. И что история повторится.
ЖЕЛАНИЯ ПУТЕШЕСТВОВАТЬ
В эту среду «Фуке» больше, чем когда-либо, оправдывает свою репутацию «столовой» всего кинематографического Парижа. Передо мной ковбойская шляпа «Стетсон» и темные очки «Рэй-Бэн». За ними спрятался Жан Пьер Мельвиль. Режиссер, снявший фильмы «Леон Морен, священник», «Стукач» и «Старший из Фершо», позвонил мне утром с просьбой поддержать морально в испытании, которое ожидает его сегодня: выход нового фильма «Второе дыхание».
— Я приглашаю тебя пообедать в «Фуке», — сказал он.
Мне не к чему уточнять, что его привлекают не столько неоспоримые гастрономические достоинства этого заведения, сколько его стратегическое положение прямо перед кинотеатром, где показывают его фильм. Не выходя из-за стола, мы увидим, выстраивается или нет публика в очередь перед кассой. Мельвиля терзает страх — чувство, знакомое всем нам, киношникам, в дни выхода фильма. Но когда наступает роковой час, приходит облегчение. Перед кинотеатром «Колизей» вытягивается внушительный хвост. Мельвиль должен был бы прыгать от радости. Я знаю, что он счастлив, но, не обнаруживая этого, он придумывает себе другой повод для терзаний.
— Я все задаю себе вопрос, почему пришли эти люди, — говорит он. — Делают они это от безделья, потому что они не нашли ничего другого, как пойти в кино, потому что прочли хвалебную критическую статью или потому что им нравится мое кино?
Естественно, Мельвилю хотелось бы, чтобы верной оказалась последняя гипотеза. Я наивно отвечаю, что самое главное в том, что люди пришли. Но Мельвиль во что бы то ни стало хочет понять, почему они здесь. Он стоит на своем. Напрасно я твержу, что это не имеет никакого значения; вопрос преследует его неотступно.
— Послушай, — говорю я, исчерпав все аргументы, — тебе остается лишь пойти и спросить у них!
Несколько секунд он колеблется, слегка удивленный моим предложением, но потом соглашается:
— Хорошая мысль.
Мельвиль тотчас решительным шагом пересекает проспект. Я иду в нескольких метрах позади, решив не упустить ничего из того, что последует и что обещает быть пикантным. Знаменитый кинорежиссер уверен, что его шляпа «Стетсон» и черные очки гарантируют ему анонимность, тогда как на деле они — ведь он их никогда не снимает — делают его фигуру узнаваемой за километр. Мельвиль наугад обращается к мужчине, стоящему в очереди.