Даррелл Лоренс
Бальтазар (Александрийский квартет - 2)
Лоренс Даррелл
Бальтазар
(Александрийский квартет - 2)
Своей МАМЕ
посвящает автор эту летопись
незабытого Города
Зеркало видит человека прекрасным,
зеркало любит человека; другое зеркало видит
человека безобразным и ненавидит его; но оба
впечатления вызваны одним и тем же лицом.
Д. А. Ф. де Сад. "Жюстин"
Да, мы настаиваем на этих подробностях,
вместо того чтобы прятать их, подобно вам,
под флером благопристойности, убивая их
жуткую пряность; они будут в помощь каждому,
кто хочет познакомиться с человеком
накоротке; вы представить себе не можете,
сколь полезны подобные яркие сцены для
развития человеческого духа; быть может, мы
и пребываем в сей области знания во мраке
невежества только лишь из-за глупой
осторожности тех, кто берется об этом
писать. Одержимые нелепыми страхами, они
способны лишь обсасывать банальности,
известные каждому дураку, им просто не
хватает смелости, протянув дерзновенную руку
к человеческому сердцу, обнажить перед нами
его гигантские идиосинкразии.
Д. А. Ф. де Сад. "Жюстин"
Уведомление
Персонажи и ситуации этой книги, второй из четырех, - не продолжения, но единоутробной сестры "Жюстин", - являются полностью вымышленными, как и личность рассказчика. И опять же не в ущерб реальности Города.
Современная литература не предлагает нам какого-либо Единства, так что я обратился к науке и попытаюсь завершить мой четырехпалубный роман, основав его форму на принципе относительности.
Три пространственные оси и одна временная - вот кухарский рецепт континуума. Четыре романа следуют этой схеме.
Итак, первые три части должны быть развернуты пространственно (отсюда и выражение "единоутробная сестра" вместо "продолжения") и не связаны формой сериала. Они соединены друг с другом внахлест, переплетены в чисто пространственном отношении. Время остановлено. Только четвертая часть, знаменующая собой время, и станет истинным продолжением.
Субъектно-объектные отношения столь важны в теории относительности, что я попытался провести роман как через субъективный, так и через объективный модус. Третья часть, "Маунтолив", - это откровенно натуралистический роман, в котором рассказчик "Жюстин" и "Бальтазара" становится объектом, то есть персонажем.
Это не похоже на метод Пруста или Джойса - они, на мой взгляд, иллюстрируют Бергсонову "длительность", а не "пространство-время".
Центральная тема всей книги - исследование современной любви.
Эти соображения звучат, быть может, нескромно или даже помпезно. Но, пожалуй, стоит поэкспериментировать, чтобы посмотреть, не сможем ли мы открыть какую-нибудь морфологическую форму, которую можно было бы приблизительно назвать "классической", - для нашего времени. Даже если в результате получится нечто "научно-фантастическое" - в истинном смысле слова.
Л. Д.
Аскона, 1957
ЧАСТЬ 1
I
Тональность пейзажа: коричневый, отливающий бронзой; высокая линия горизонта, низкие облака, по жемчужного цвета земле бредут устрично-фиолетовые тени. Львиный бархат пустынных песков: над озером надгробья пророков отблескивают на закате цинком и медью. Тяжелые морщины песка - как водяные знаки на земле; зелень и лимон уступают место пушечной бронзе, одинокому темно-сливовому парусу, набухшему, влажному: нимфа с клейкими крыльями. Тапосирис мертв среди изломанных колонн и навигационных знаков, исчезли Люди с Гарпунами... Мареотис под раскаленной лилией неба.
Лето: цвета кожи буйвола песок,
горячее мраморное небо.
Осень: набухшие кровоподтеки туч.
Зима: студеный снег, ледяной песок.
Раздвижные панели неба.
Проблески слюды.
Чисто вымытая зелень Дельты.
Великолепные россыпи звезд.
А весна? Да будет вам, не бывает весен в Дельте, не бывает ощущения свежести, мир не рождается заново. Прямо из зимы окунаешься в восковой слепок лета, и тяжкий жар заливает легкие. Но по крайней мере здесь, в Александрии, прерывистые выдохи моря спасают от мертвенного веса летнего небытия - сквозняки скользят меж стальных бортов линкоров, карабкаются через парапет и перебирают полосатые тенты кафе на Гранд Корниш. Я никогда бы не...
* * *
Город, выдуманный наполовину (и все же реальный), берет начало в наших душах и в них же находит конец, оставив только корни - в памяти, глубоко под землей. Почему из ночи в ночь я обречен возвращаться назад, склоняясь у камина над исписанными листами бумаги? Я топлю рожковым деревом, а снаружи стискивает стены дома эгейский ветер, стискивает и отпускает снова и гнет кипарисы, как луки. Не довольно ли сказано об Александрии? Должен ли я опять переболеть снами о Городе и памятью о его обитателях? А я-то думал, что все мои сны уже оправлены в бумагу, прочно прикованы к ней, что сейфы моей памяти наглухо заперты. Вам кажется, я себе потакаю, не так ли? Это вам только кажется. Случайность из случайностей, дуновение ветра - и снова все приходит в движение, я выхожу на прежнюю дорогу. И память ловит собственное отражение в зеркале.
* * *
Жюстин, Мелисса, Клеа... Нас и правда было немного - неужели недостанет книги, чтобы разделаться со всеми разом? Вот и мне казалось - достанет. Обстоятельства и время разметали нас, круг разорван...
Я поставил себе задачу: попытаться снова обрести их в слове, хотя бы только властью памяти расставить вновь по брошенным в спешке постам на бастионах Александрии, в глубоких траншеях времени. Я думал только о себе. И, поставив финальную точку, я вдруг почувствовал, что ключ повернулся и кукольный дом наших страстей и поступков пришел в движение. Мои друзья, мои любимые женщины перестали быть людьми из плоти и крови, обернувшись раскрашенными переводными картинками, над которыми старательно трудился я же. Подобно вытканным на гобеленах фигурам, они были двухмерны и населяли не Город, нет, - мои бумаги. Я писал их словами, и, подобно словам, они остались бесплотны. Что же заставило меня обернуться?
Но если хочешь идти вперед, сперва научись возвращаться: я ведь не соврал о них ни единым словом, отнюдь. Просто я многого не знал, когда писал. Я смог лишь набросать эскиз - так восстанавливают картину ушедшей цивилизации, имея перед глазами лишь несколько разбитых ваз, табличку с письменами, амулет, десяток человеческих скелетов, улыбку золотой погребальной маски.