Рыцарь-монах толковал о гностиках, о Валентине и Маркионе, о Василиде и философах александрийской школы. Про то, что место на кресте вообще было занято Симоном из Сирены, пострадавшим взамен Спасителя. Про Евангелие от Фомы, Евангелие египтян и Евангелие истины, упоминаемые еще Иренеем Лионским и Оригеном, и опять ссылался на слова Иисуса, который, как утверждает Евангелие от Филиппа, учил, что нельзя отрицать плоть и плотскую любовь: «Велико таинство брака, ибо без него мир бы не существовал». Что ученики Христа, ревнуя, даже ссорились с Марией из Магдалы, в частности Петр… И опять о рыцарях храма, о рубке вяза в Жизоре, когда Сионское братство отделилось от ордена тамплиеров, вновь о Христе… А Косса слушал, оглушенный, и все никак не мог переварить и принять утверждений, что и казнь Спасителя, и смерть на кресте, и воскресение, то есть все, на чем основаны догмы христианского учения, – есть вымысел, и более того, обман, жульничество, произведенное с согласия подкупленного Пилата Понтийского, жуткого тирана и взяточника, своими преследованиями и пытками возмутившего всю Иудею.
Как раз для персидского мистика Мани, отца всех европейских ересей, «сын вдовы» Иисус Христос являлся смертным человеком, а на кресте произошла подмена! Впрочем, и Арий также утверждал, что Христос всего лишь пророк, что Бог не мог войти в плоть, страдать и погибнуть. Персидские мистики, манихеи, ходили в белых одеждах (и в белых, сияющих одеждах явился Христос избранным ученикам на горе Фавор), практиковали аскетизм, целибат и крещение, и следовательно учение Мани очень близко к христианству. Говорил, что арианство почти победило при Константине и вновь осуждено уже в 381-м году, но что оно процветало еще во времена Меровингов. Что арианами были свевы, аланы, лангобарды, вандалы, бургунды и остготы, да и вестготы, в 480-м году разграбившие Рим.
Рыцарь-монах говорил далее, что арианство не было враждебно иудаизму и исламу, что Меровинги принимали евреев и роднились с ними, что при них евреи владели землями, имели рабов-христиан, что в королевской семье Меровингов встречается большое число чисто еврейских имен: Соломон, Самсон, Елизахар, Леви, что в древности даже путали готов с евреями, что в Салическом законе франков 45-я глава о кочевниках и их праве «оседать» является заимствованием из иудейского права, одной из глав Талмуда. Что когда евреев на юге Франции с падением династии Меровингов стали преследовать, с начала восьмого столетия, то они перекинулись к маврам, и княжество Разес с 720-го до 759-го года находилось под мавританской властью, пока Карл Мартелл не отбросил их, вытеснив за Пиренеи. Что принадлежность Меровингов к царскому роду Давида была признана халифом Багдадским, что еврейское происхождение их было признано самими папами, а Гиллем де Желлон соблюдал субботу даже во время военных действий. И тот же Гиллем основал в Желлоне, после 792-го года, академию и библиотеку, где был центр иудейских учений и сохранялся культ Магдалеянки. И вновь о том, что к концу второго тысячелетия Сион победит, произойдет примирение христианства с исламом и иудаизмом, династия Меровингов будет восстановлена, Рим посрамлен, чему способствовать ныне должен будет и он, Косса.
Рыцарь-монах ушел, породив в душе Коссы целый клубок вопросов, за разрешением которых следовало вновь обратиться к Евангелиям, в том числе и к тем, которые стали недостижимы сейчас.
Он еще мог принять утверждение о том, что Пилат был извергом, что Иосиф Аримафейский был богат и связан с Пилатом, но уже с трудом – о семье Спасителя, известия о которой, якобы, были устранены при Константине Великом, как «неудобные», о том, что именно Мария из Магдалы была женой Иисуса и родила от него, и только потом была очернена и названа блудницей…
Пусть она была! Пусть родила сына, и от нее, вернее, от сына ее, пошла, в поколениях, династия Меровингов. Но принять то, что казнь Иисуса была подстроенным обманом, что казни, по сути, и не было, не было ни воскресения, ни, следовательно, воплощения Спасителя, что все христианство в том виде, в каком оно существует, является обманом?
Косса думал, и даже обещанное ему в заключение Разговора рыцарем Сиона скорое освобождение и бегство, с возможностью вновь войти на папский престол в Авиньоне, уже не радовали его.
LII
Между тем, дело об освобождении Коссы шло своим порядком и приближалось к благополучному завершению. Хлопотали герцоги Лотарингский и Бургундский, хлопотали друзья Коссы, ободрившиеся после разгрома, не переставал давить архиепископ Майнцский, плело сеть своих интриг Сионское братство. Деятельно трудился Джованни Медичи, управитель банка Коссы, предложивший Людовигу Пфальцскому солидный выкуп из совместного с Коссою капитала и сейчас сговаривавшийся об окончательной цене. Пожелал вытащить Коссу из тюрьмы и сам новый папа, Мартин V, 16 мая 1418-го года покинувший Констанцу. Ехали неспешно, через Женеву и Милан, куда новый папа прибыл только 12 октября и уже отсюда затребовал, чтобы Коссу переправили из немецкой тюрьмы в итальянскую, в Мантую. Многие утверждали, что в немецкой тюрьме заключенного Коссу попросту отравят, как это уже было не раз.
Обо всем этом Бальтазар узнавал с опозданием от Имы, во время ее вынужденно редких посещений тюрьмы. Она не говорила ему при встречах ни о чем: ни о седине, ни об обрюзгших щеках, нездоровой припухлости в подглазьях, со страхом вглядываясь в этот лик, некогда победительно-красивый, а теперь с неизменным, по-собачьи жалким выражением померкших глаз, и ей хотелось прижать к своей груди эту дорогую седеющую голову, плакать над ним взахлеб, целовать и баюкать, словно ребенка. И чтобы весь этот длящийся и длящийся нескончаемый кошмар уже был позади! Пусть бы он снова изменял ей, любил женщин, падающих к его ногам, но воскрес, восстал, вновь начал глядеть победительно-гордо… Косса, Косса, что с тобой сделала тюрьма! Сам Бальтазар не видел в зеркале своего изменившегося лица, и – ко благу!
Изредка Коссу выводили гулять. Он вдыхал влажный воздух, упоительно чистый после уже привычной вони его камеры, вздрагивал, отвычно, от холода и угрюмо озирал высокие стены тюрьмы. Плелся тяжелыми старческими ногами и хотел лишь одного: чтобы его поскорее отвели назад, в камеру, и оставили одного, с книгами, которые ухитрялась передавать ему сердобольная Има. Жизнь была далеко, жизнь почти прошла, и ежели бы даже он смог убежать отсюда, то куда мог бы направить свой путь? В горах – Сигизмундовы заставы, до Майнца ему не добраться… Бежать в Богемию, где его ненавидят, считая главным виновником смерти Яна Гуса, и где его попросту забьют камнями тотчас, как признают… Во Францию, униженную и разгромленную, где идет нескончаемая война, к парижским богословам, осудившим его и способствовавшим его низложению?
Да и как мелко было все это, ежели рассмотреть констанцские дела в отдалении лет! И то, как он чванился и величался, требуя возвысить место свое среди соборных кресел… Возвысили! И даже судили его в той же палате, у подножия того самого возвышенного седалища. Ну и что? А кто и что его ждет на родине? На Искии, разгромленной Владиславом, доныне, верно, стоит неаполитанский гарнизон. Болонья его ненавидит, как ненавидела когда-то Бонтивольо, как ненавидела бы всякого, покусившегося на вольности знаменитого университетского города! Жизнь идет своею капризной стезей, и ему, потерявшему силы и власть, уже нет в ней ни места, ни цели.
Вздохнув, он опускается на свое жесткое ложе, кутая плечи в мех тяжелой немецкой шубы, открывает «Исповедь» Аврелия Августина Блаженного, которую перечитывает уже в третий раз, вновь и вновь изумляясь тому внешнему спокойствию, в котором протекала его жизнь, преподавателя риторики, трудно приходившего к христианству, с двумя-тремя друзьями, этим его младшим сотоварищем и женщиной, подарившей ему «незаконного» сына Адеодата, которого Августин, конечно, очень любил и горевал над ним, когда тот умер, не менее, чем над своею матерью, вечным ангелом-хранителем Аврелия Августина.