— Дело было в Конотопе. Как сейчас помню: был я начальником гарнизона (в своих рассказах Игитов особенно часто бывал начальником гарнизона). Прохожу как-то вечером по городу, смотрю, в темном углу громкий разговор… Я их быстро разоружил и сам пошел с ней в кино. — Кого он разоружил, Игитов не объясняет, сразу же переходит к описанию прекрасной незнакомки. Она такая пухленькая, такая беленькая — прямо мармелад в шоколаде!
— Шоколад разве белый? — вмешивается какой-нибудь умник вроде Галича.
— А, слушай, какая разница, — огорченно скажет Игитов, — опять ты меня перебил на самом важном месте, теперь я все забыл. Белый шоколад тоже бывает, если хочешь знать! — и обиженно отвернется или отойдет в сторону от неблагодарного слушателя.
Над Игитовым втихомолку посмеиваются. То отсылают его в военкомат за „получением нового звания“, то зачитывают благодарственную телефонограмму из столицы республики. Особенно усердствует в этом деле Галич. На днях зашел с двумя молодцами в кабинет Игитова, когда тот ходил куда-то по делам или сидел у меня, „боролся за права рабочего класса“, и перевернул его сейф. Игитов вернулся к себе в кабинет, хотел что-то достать из сейфа, смотрит, а ручка у самого пола. Тогда срочно он собрал по тревоге всех работников типографии у себя в кабинете и, указывая на сейф, произнес: „Смотрите все — видите, враг не дремлет!“ Игитов считает свою работу чрезвычайно ответственной и больше всего на свете боится диверсии. „Вдруг начнут деньги печатать?! — часто говорит он шепотом. — Был такой случай в Конотопе в войну“. Еще он боится пожара, хотя именно благодаря пожару он и сделал свою карьеру. Человек с папиросой в руках — кровный враг Игитова. Стены типографии обклеены многочисленными лозунгами его собственного сочинения: „Если ты мужчина — не кури!“, „Курение не только яд, но и огонь“, „Из окурка возгорится пламя“ и т. д. Как только Игитов придумает новый лозунг, он тут же отправляется к нашей корректорше Заире и просит ее „исправить ошибки, чтобы все было по-русски“. Заира исправляет, и тогда Игитов на большом листе белой бумаги пишет свой плакат черной типографской краской — другой он не признает.
Все знают о любви Игитова к бухгалтеру нашей редакции Валентине Капитоновне, хотя он и считает, что очень ловко маскирует свои чувства. Любовь свою Игитов проявляет весьма своеобразно. Приходит в кабинет к Валентине Капитоновне, садится напротив нее и сидит, не говоря ни слова. Только иногда тяжело вздохнет и вырвется из его груди: „Не думал…“, а в случаях крайнего душевного напряжения: „Валлах, не думал…“ Смысл этих его слов никому не известен. Может быть, Игитов не думал, что так влипнет на старости лет».
Алимов лежал в темноте. В окна проникал свет уличных фонарей, тени голых ветвей играли на стенах комнаты. Под тиканье будильника думалось хорошо, мысли проступали выпуклей и четче.
Три месяца, как Алимов в Балъюрте. А что удалось сделать? Чего он достиг? Ну… узнал коллектив, многое освоил в «редакционной кухне», имеет уже определенное представление о жизни города, о хозяйствах района, знает актив… Много это или мало? — спрашивал себя Казбек. И находил, что, конечно, мало в сравнении с тем, что предстоит. Достигнуто только необходимое, утрамбована только площадка, с которой должен состояться взлет. А взлет, считал Казбек, слишком задерживается.
«Новая метла по-новому метет». Пословицу эту многие знают. А вот о нем скажут: метла-то новая, да никак не метет, торчит себе в углу. Алимову казалось, что коллектив редакции в своих ожиданиях вот-вот подойдет к критической точке, после которой наступит глубокое разочарование в нем, в Алимове.
В своем стремлении к новизне Алимов изменил только шрифт названия газеты: теперь он был строго черным для будничных и черно-бело-сетчатым для воскресных и праздничных номеров. Во всем же остальном новый редактор держался старого курса: пользовался прежними планами, вел традиционные рубрики.
Стремление Алимова предпринять новые шаги не было связано только с честолюбием, так присущим молодым руководителям. В первую очередь это диктовалось принципом, собственными, уже устоявшимися критериями. У Алимова сложилось и окрепло свое отношение к тому, что было до него в газете, и Алимов мысленно карал себя не за то, что идет по проложенной ранее колее, а за то, что все еще медлит с проложением собственной после того, как им осознана неприемлемость и даже ущербность прежнего направления.