Докладчик подробно, с цифрами и яркими примерами, рассказал об итогах девятой и первого года десятой пятилетки, о перспективах и дальнейших планах развития народного хозяйства.
Сельское хозяйство планируется вывести на новые высоты за счет повышения урожайности с каждого гектара, роста производительности труда.
Новые рубежи намечены птицеводам.
Особое место в докладе было отведено заботе о людях, о благоустройстве населенных пунктов…“
И так далее — одни высокопарные слова: „высоты“, „рубежи“, „подъемы“. Ни анализа, ни раздумий о недостатках, ни беспокойства по поводу многих, еще не решенных задач. И в таком духе — почти полоса!
„Писал все это, конечно, Варисов, его стиль, — подумал Алимов. — Естественно, такое не могло понравиться Мурату Кадыровичу и не только как руководителю района, но и как человеку, которому чужды бахвальство и самореклама. А Варисов его отчет преподнес как встречу с кокетливым артистом или как чествование земляками нового чемпиона, только что вернувшегося с Олимпийских игр…“
Алимов вызвал Галича.
— Володя, как случилось, что материал этот, — он ткнул пальцем в газету, — который должен идти по твоему отделу, по отделу партийной жизни, подготовил Варисов?
— Понимаешь, — сказал Галич виновато, — я собирался поехать на встречу, думал, дам небольшую информацию, а если что будет интересное, думал сделать из выступления Мурата Кадыровича статью…
— Ну и?..
— Ну. И тут пристал ко мне Варисов: „Я поеду, дело серьезное, в таких случаях Первого сопровождает редактор или его заместитель. Туда едут и другие руководители районных организаций“. И поехал. И как видишь, разразился отчетом.
— Почему ты не предложил ему сократить?
— Я предлагал, я ему даже пример привел: вот, говорю, секретарь обкома Шамшитов тоже на днях встречался со своими избирателями и областная газета дала только информацию, А он мне: „Ну и что ж? Таких, как Шамшитов, секретарей в обкоме пять. А в районе Аджиев один“. Переубедить его было невозможно…
Алимов вызвал Хасаева.
Хункерхан развел руками:
— А что я мог сделать? Вы были в больнице. Он остался за редактора. За ним право распорядителя, он подписывает газету в печать. Я спрашивал его: удобно ли давать и таком объеме и так крикливо? А он: „Там, где следует, все согласовано. Твое дело маленькое. Отвечаю я“.
— В том-то и дело, что нигде ничего не согласовано, — хмуро сказал Алимов. — Мурат Кадырович недоволен.
— Конечно, ведь мы его под удар ставим! — воскликнул Хункерхан. — В обкоме прочтут и скажут ему, что превратил районную газету в рекламный листок!
— Так-то оно так, но и мы как выглядим? Перед людьми, перед подписчиками? Перед самими собой? Подумают: „Расписали, подхалимы, не пожалели красок…“ Жизнеописание первого секретаря!..
Галич и Хасаев виновато молчали.
— Что будем делать? — спросил Алимов, посмотрев на товарищей. — Соберемся и обсудим? Или же сначала мне самому поговорить с Варисовым и, если не поможет, — наказать.
— По-моему, не стоит, — пожал плечами Галич. — Он не меньше нас понимает, что нарушил газетную этику, но он шел на это сознательно, у него были свои расчеты. А наказать — вызвать лишние разговоры… Стоит ли после драки кулаками махать? Тут дело совести.
— Но какими расчетами он руководствовался? — недоуменно спросил Алимов.
— Какими?.. А хотя бы, — сказал Галич, — войти в доверие к Первому, показать ему, что он „свой человек“, а в обкоме создать о газете плохое впечатление…
Алимов хмыкнул и отошел к окну, постоял минуту-другую молча. Потом, повернувшись, сказал:
— Ну что ж, займемся очередными делами.
Галич и Хасаев вышли из кабинета. Шаги у Галича были большие и независимые, а у Хункерхана — мелкие и озабоченные.
Из дневника Алимова
„Оказывается, когда я лежал в больнице, из Махачкалы приезжали к нам писатели на книжный базар. „Молодой поэт“ Хункерхан Хасаев решил их угостить. Пригласил всех, а их было шестеро, в прославленную винницу Хайруллы. Скудные средства Хункерхана не были рассчитаны на такой пир, но, окрыленный добрыми обещаниями „устроить его повесть в одном из очередных номеров журнала“, он заказывал с ханской щедростью. Вино лилось рекой, тосты произносились один красивее другого. Бывший там же Игитов даже прослезился под натиском нахлынувшего на него чувства всеобщего братства: