— Молитва от повторения не стареет.
— Вам с горы виднее, — с улыбкой сказал Галич и, забрав полосу, вышел из кабинета.
„Ишь, остряк нашелся!“ — хотел я крикнуть ему вслед.
А в общем, Галич мне нравился. Познакомившись со всеми работниками редакции, я понял, что Галич — единственный человек, о котором можно сказать, что он мне ровня. Галичу двадцать шесть лет, три года тому назад он окончил факультет журналистики Московского университета, к нам в республику приехал по распределению. Уже прошло три года, а он вроде и не думает уезжать, хотя родом откуда-то с Западной Украины или из Белоруссии.
После обеда ко мне зашел Варисов. Он не то что Галич — человек почтенного возраста, под сорок. Варисов худой, высокий, ходит в суконной гимнастерке, хотя мода эта давным-давно прошла даже в нашей республике. У него длинные желтые пальцы. Я обратил внимание, когда он курит, а курит он всегда, Варисов сбивает с горящей сигареты пепел пальцем и еще долго приминает после этого уголек сигареты, и ему не горячо, привычка такое уж дело. Я слышал, что Варисов враждовал с прежним главным редактором газеты Чабуваловым. Я все жду, когда он начнет говорить о Чабувалове гадости, а он и не упоминает о нем, как будто того и не было никогда на белом свете.
— А насчет названия газеты — это ты уж слишком, — прикуривая новую сигарету от окурка старой, сказал Варисов, — это ты, братец, загнул. Да сие и не от нас зависит — решается на самом верху! — Он выразительно ткнул желтым пальцем в давно не беленный потолок моего кабинета и улыбнулся так снисходительно, как будто хотел сказать: „Я знаю все твои слабости и в общем-то, хоть и заместитель, а гораздо сильнее тебя. Но я могу быть добрым“. Улыбка у Варисова неискренняя, так улыбаются злые старухи, когда манят к себе сорванцов, чтобы наказать их. И еще меня в Варисове раздражает его снисходительность. Что из того, что он старше, я все же его начальник.
— Ничего, — ответил я Варисову как можно строже, — я договорюсь обо всем в обкоме партии. — И переходя из обороны к наступлению, спросил: — А вы читали передовую в „Коммунисте“? Там благодатный материал для размышлений. Ведь вы не только заместитель редактора, но одновременно и заведующий отделом партийной жизни.
Варисов взглянул на меня остановившимися глазами. Его глаза напомнили мне мутно-коричневые капли, застывшие в стоге старого сена под дождем. Видно, я озадачил его как следует.
— Типография все время задерживает номер, — сказал Варисов, — сейчас у нас новый метранпаж — очень капризная женщина. — И одернув гимнастерку, вышел из кабинета.
Недаром говорят, что оптимизм — это недостаточная осведомленность. Уже первые две недели редакторства заставили меня о многом задуматься… Я новый человек, и вполне естественно, что люди ко мне присматриваются. Я ведь не представлял себе всей сложности моей нынешней работы. Я ничего толком не знаю — редакционная кухня для меня пока тайна, и у моих подчиненных есть все основания не доверять мне, если я после подписи полос в печать ухожу из редакции, даже не подозревая, что нужно еще подписывать газету „в свет“. Спасибо Галичу — он очень тактично указывает на мои промахи. И зачем мне было выступать на первой летучке с такой громкой речью. В этой речи я был, пожалуй, очень похож на того пьяного хромого, который выскочил на свадьбе в круг, растолкав всех, и вместо темпераментной лезгинки показал только изъяны своего тела. Ничего, я, конечно, постигну всю эту механику, важнее другое — как выветрить из редакции дух Чабувалова. Здесь все до сих пор меряется по Чабувалову. Из него сделали какого-то мифического героя. В райкоме партии второй секретарь сказал мне во время первой нашей беседы:
— Вы смотрите, не сдавайте высоту, завоеванную Чабуваловым!
И первый секретарь тоже сказал нечто подобное:
— Коллектив в редакции подобран хороший, работа там налажена…
Я впервые видел так близко руководителей моего родного района. Они оба понравились мне, хотя были удивительно непохожи друг на друга.
Второй секретарь райкома Салавдин Алханович, большой, медлительный, говорил басом. И было такое ощущение, что сидел он передо мной не за рабочим столом, а на столе, скрестив ноги, как важные кумыки на тахте.
Первый секретарь Мурат Кадырович, маленький, говорил тихо и неторопливо, налегая грудью на край стола, смотрел на меня снизу вверх, словно не я был у него на приеме, а он пришел просить меня о чем-то очень важном, личном, и от меня зависела его судьба. Казалось, он вот-вот сползет под стол и держится, упираясь в него широко расставленными локтями.