На следующее утро Бальзак, наделенный от природы любознательным характером, прошелся по Елисейским Полям вместе с толпой зевак. Около Тюильри он услышал, как Эмиль де Жирарден объявлял об отречении короля. Бальзак вошел во дворец. Он присутствовал при разграблении Тюильри и наблюдал за поведением толпы. Сначала все восторгались убранством дворца, но затем, решив, что добру нечего пропадать зря, начали набивать себе карманы. Толпа предалась грабежу, и вечером во дворце ничего не осталось. Бальзак прихватил украшения и драпировки трона, а также школьные тетради сыновей Луи-Филиппа.
Разграбив Тюильри, бунтовщики ворвались в казармы, чтобы завладеть оружием. Дворец Нейи, принадлежавший Луи-Филиппу, был сожжен.
24 февраля Бальзак окончательно сделал свой выбор в пользу репрессий: «Необходимо проводить безжалостную политику, чтобы государства твердо стояли на ногах… Я, как и прежде, одобряю и тюремные застенки Австрии, и Сибирь, и прочие методы сильной власти».
Бальзак высмеивал «фатальную троицу»: «Свободу, Равенство и Братство», смысл которой он объяснял на свой лад: «У нас есть Свобода умирать с голоду, Равенство в нищете, Братство с Каином, вот каково Евангелие Ледрю-Роллена».
Бальзак знал, что его драгоценный друг, член правительства Ламартин был единственным писателем, не считая Виктора Гюго, который голосовал за его принятие в члены Французской Академии. Что попросит Бальзак в 1848 году у Ламартина: должности в правительстве для себя и своего зятя Сюрвиля или паспорт, чтобы отправиться в изгнание?
Бальзак не испытывал ни малейшего желания становиться «французским гражданином» в лоне «суверенного народа». Он страшился этой революции с 1839 года. Он предвидел ее последствия и не уставал повторять, что будущее человечества зависит от социальных классов, соотношения сил в обществе, производства и доходов. «Буржуазия потеряет свои капиталы, а цены на национальные товары непомерно возрастут». Рабочие растратят все то, что даст им власть, и «обратят свои взоры на тех, кто использует их труд, обнаружив при этом, что являются движущей силой общества».
1 марта Бальзак узнал, что Республика намеревается национализировать железные дороги. Акции Компании Северных дорог, то есть волчишкины сокровища, превратятся отныне в ничего не значащие бумажки.
Это совершится 11 апреля. Однако в июне 1848 года Монталамбер произнес речь, где прозвучало предложение вернуться на круги своя. Рабочие транспортных предприятий выводили из строя оборудование. Тысячи мелких лавочек прекратили свое существование. «Финансовая катастрофа будет еще более разрушительной, нежели катастрофа политическая». Бальзаку хотелось, чтобы Ева Ганская позволила ему укрыться в Верховне, чтобы она спасла его… Но она ответила: «Не приезжайте». Она боялась, как бы он не заскучал. Похоже, она вообще собиралась расстаться с ним: она приписывала ему любовные увлечения актрисами и побуждала обращать внимание на молодых женщин.
НЕРАЗБЕРИХА
5 марта хоронили героев февраля. «Весь народ вышел на бульвары. Толпы любопытных, но ни единого рукоплескания».
Да разве на похоронах рукоплещут?
В Париже, ниспровергнувшем государственную власть, больше не было ни читателей, ни омнибусов, ни карнавала, ни газет, печатавших романы. Читатели превратились в зевак. Они довольствовались уличными зрелищами и даже получали наслаждение от потасовок.
Выходившими еще газетами овладела навязчивая идея выборов в Учредительное собрание. Специально для этих выборов избирательный ценз снизили до 200 франков. Поскольку Бальзак был собственником, ему не составило бы никакого труда выставить свою кандидатуру.
Как утверждают Мейньяль и Бувье, когда Бальзак уезжал с Украины, Ева дала ему некоторую сумму денег в золотых рублях, что в пересчете на франки составляло 80 или 90 тысяч.
2 июня Бальзак признался Еве Ганской, что у него осталось всего 200 франков золотом, как раз столько, сколько требовалось на еду, уплату жалованья прислуге и первоочередные расходы. Приближался срок двух платежей. Чтобы выкрутиться из затруднений, Бальзак не мог заложить дом на улице Фортюне, поскольку новыми законами запрещалось прибегать к ипотеке. Он не видел «иной возможности выйти из положения, кроме как выудить деньги из Верховни». Ева Ганская не могла взять в толк, что Бальзак начисто лишен предпринимательской жилки. Он все пускал на самотек. Он забавлялся. Ева почти перестала ему писать. Он лишился «последнего жалкого словечка, к которому может припасть сердце».