Когда я рассказал Лю этот свой кошмар, на него он не произвел ни малейшего впечатления.
— Забудь, — сказал он мне. — Мне столько раз снились похожие сны…
И пока он собирал корзину и искал куртку, я спросил:
— А ты не намерен посоветовать Портнишечке, чтобы она не ходила по этой тропе?
— Ты спятил? Ей же хочется иногда заглянуть к нам в гости.
— Ну хотя бы на то время, пока этот чертов участок не исправят.
— Ладно, скажу ей.
Видно было, что он спешит. Я, можно сказать, почти позавидовал его скорому свиданию с этим жутким вороном.
— Слушай, только ей не рассказывай про мой сон.
— Можешь не беспокоиться.
Возвращение старосты разом положило конец паломничествам к источнику прекрасного, которые Лю ревностно совершал каждый день.
Партийная конференция и месяц городской жизни, похоже, не доставили большого удовольствия нашему старосте. Вид у него был траурный, щека раздулась, лицо искажено от злобы на революционного врача из уездной больницы. «Это шлюхино отродье, сучий потрох „босоногий“ доктор вырвал мне здоровый зуб, а больной, который был рядом, оставил!» А еще больше он был разъярен тем, что внутреннее кровотечение, вызванное удалением здорового зуба, не позволяло ему говорить, кричать на весь свет со мучительном случае, вынуждая чуть слышно и неразборчиво бормотать. Всем, кто интересовался его несчастьем, он демонстрировал в качестве доказательства выдранный зуб, почерневший, заостренный, с длинным желтым корнем, который он хранил завернутым в красном платке из шелковистого сатина, купленном на ярмарке в Юнчжэне.
А так как любое непослушание теперь приводило его в дикую ярость, нам с Лю пришлось ежедневно выходить работать либо на кукурузные, либо на рисовые поля. Мы даже прекратили свои манипуляции с будильником.
Как— то вечером мучающийся от зубной боли староста приперся к нам, когда мы с Лю готовили ужин. Из того же самого красного платка, в котором был завернут зуб, он достал кусочек металла.
— Это чистое олово, — объявил он нам. — Я купил его у бродячего торговца. Если его подержать над огнем, через четверть часа оно расплавится.
Мы с Лю никак не прореагировали на это сообщение. Однако с трудом сдерживали смех, глядя на его лицо с раздутой щекой, прямо как у актера из дурного комедийного фильма.
— Послушай, Лю, — обратился к нему староста таким ласковым тоном, какого мы от него никогда еще не слышали, — ты, небось, тысячи раз видел, как это делал твой отец, и лучше меня знаешь, что если капельку расплавленного олова положить в гнилой зуб, оно убьет крохотных червяков, которые сидят в нем. Ты — сын знаменитого зубного врача, и я очень рассчитываю, что ты поможешь мне с зубом.
— Вы серьезно хотите, чтобы я капнул вам расплавленного олова в зуб?
— Да. И если он перестанет болеть, ты получишь месячный отпуск.
Лю все— таки устоял перед соблазном и предостерег старосту:
— Нет, олово тут не подходит. И потом у моего отца была всякая там современная аппаратура.
Прежде чем что-то положить в зуб, он сперва сверлил его электрической бормашиной.
Растерянный староста встал и удалился, бормоча:
— Да, верно, я же видел это в уездной больнице. У того гада, вырвавшего мне здоровый зуб, была большая игла, которая вертелась с таким жужжанием, как будто мотор работает.
А через несколько дней зубная боль старосты ушла на задний план в связи с прибытием портного, отца нашей приятельницы, который явился со своей сверкающей, отражающей утреннее солнце швейной машиной, которую тащил на горбу полуголый носильщик.
То ли он изображал страшную занятость из-за обилия заказов, то ли просто не умел организовать свое рабочее время, но уже несколько раз он откладывал свое ежегодное свидание с крестьянами нашей деревни. Так что для них было великим счастьем за несколько недель до Нового года заполучить его к себе.
Как обычно, в деревню он прибыл без дочки. Когда мы несколько месяцев назад повстречались с ним на узкой, скользкой тропе, он из-за грязи и дождя сидел в паланкине, который тащили носильщики. Но в этот солнечный день он пришел пешком, и в нем чувствовалась поистине юношеская энергия, которая ничуть не иссякла из-за его солидного возраста. Он был в линялой зеленой флражке, явно той самой, которую я позаимствовал для визита к старому мельнику на Тысячеметровую мельницу, просторном синем кителе, льняной рубашке бежевого цвета со множеством традиционных пуговиц из обшитых тканью ватных шариков, а штаны его были подпоясаны черным блестящим ремнем из настоящей кожи.
Встречать его вышла вся деревня. Крики детей, бегущих следом за носильщиком, смех женщин, вытащивших наконец на дневной свет материи, которые они приготовили уже несколько месяцев назад, взрывы петард, все это создавало атмосферу праздника. Все приглашали портного остановиться у них в тайной надежде стать первыми заказчиками. Однако ко всеобщему удивлению он объявил:
— Я буду жить у юных друзей моей дочери.
Мы с Лю терялись в догадках, каковы были тайные мотивы этого решения. По нашим догадкам, у старого портного вполне могло появиться желание поближе познакомиться со своим потенциальным зятем, но при всем при этом он дал нам возможность в нашей хижине на сваях, превращенной в портновскую мастерскую, приобщиться к миру женщин, поближе познакомиться с той стороной женской натуры, которая доселе оставалась неведомой нам. У нас происходило что-то наподобие чуть безалаберного фестиваля, в котором женщины всех возрастов, красавицы и дурнушки, богатые и бедные, соперничали друг с другом, выставляя на всеобщее обозрение отрезы материи, кружева, ленты, пуговицы, придуманные, вымечтанные фасоны платьев. Во время примерок нас с Лю потрясало их возбуждение, нетерпение, неудержимая и несдерживаемая прямо-таки плотская страстность. Никакой политический режим, никакие экономические трудности не в силах отнять у них желания красиво одеваться, желания столь же древнего, как мир, как жажда материнства.