Он зажмурил глаза, чтобы не видеть, как иголку вводят к нему в рот, однако результат был тот же самый. Чудовищная боль выбросила его с топчана, причем иголка осталась у него в зубе.
При этом он чуть не сшиб керосиновую лампу, над которой я плавил в чайной ложечке олово.
Несмотря на комичность ситуации, никто не посмел засмеяться из боязни, как бы староста опять не вспомнил о моей страшной провинности перед народом.
Лю извлек иголку из зуба, вытер, проверил ее, потом протянул старосте кружку с водой, чтобы тот прополоскал рот. Староста сплюнул кровью, и плевок упал на пол рядом со свалившейся фуражкой.
Портной изобразил удивление.
— Да у вас кровь идет, — сообщил он.
— Если вы хотите, чтобы я высверлил кариес, — сказал Лю, нахлобучивая фуражку на взлохмаченную голову старосты, — то придется вас привязать к спинке топчана. Иного выхода я не вижу.
— Связать меня? — возмутился староста. — Ты забываешь, что я уполномоченный руководства коммуны.
— Ваше тело сопротивляется, так что придется прибегнуть к крайним мерам.
Меня по— настоящему удивила покорность старосты; неоднократно я задавал себе вопрос, и до сих пор не могу дать себе на него удовлетворительного ответа: как, почему этот политический и экономический тиран, этот деревенский жандарм согласился с предложением, которое ставило его в нелепое, а главное, унизительное положение? Что там ворочалось у него в голове? Но тогда у меня не было времени размышлять над этой проблемой. Лю быстренько связал старосту, а портной, который взял на себя тяжелую обязанность держать голову старосты, попросил меня заменить его за швейной машиной.
Я страшно серьезно отнесся к новой своей обязанности. Я разулся, и когда голая моя подошва коснулась педали машины, я каждым напрягшимся мускулом ощутил всю ответственность доверенного мне задания.
Как только Лю дал мне знак, мои ноги нажали на педаль, машина начала вращаться, и вскоре ритм их движений стал подобен равномерному ритму механизма. Я стал наращивать скорость, как велосипедист, разгоняющийся на ровном участке дороги; иголка содрогнулась, завибрировала, войдя в соприкосновение с одиноким угрюмым утесом. Во рту старосты что-то хрустнуло. Староста дергался и извивался, как сумасшедший в смирительной рубашке. Он был привязан к топчану толстой веревкой, но мало того, голова его была зажата в железных руках старика портного, который, как клещами, стискивал его шею, удерживая в позиции, достойной быть запечатленной в фильме в качестве сцены удушения. В уголках рта старосты пузырилась пена, он с трудом дышал и хрипло стонал.
Вдруг я почувствовал, как из самых глубинных недр моего существа выплеснулся, подобно извержению вулканической лавы, потаенный садистский импульс, и я тут же в память о всех перенесенных нами муках перевоспитания стал медленнее нажимать на педаль швейной машины.
Лю бросил мне сообщнический взгляд.
Я еще снизил скорость, но теперь, чтобы отомстить за угрозу донести на меня. Иголка вращалась так медленно, что создавалось впечатление, будто в машине что-то испортилось и с ней вот-вот случится авария. С какой скоростью вращалась она? Один оборот в секунду? Два? Не могу сказать. Но как бы то ни было, иголка, это хромированное орудие пытки сверлило кариес. Она проникала в порченную часть зуба, потом вдруг останавливалась, как только мои ноги испуганно замирали, точь-в-точь как ноги велосипедиста, который на опасном спуске прекращает вертеть педали. Но лицо у меня было совершенно безмятежное, невинное. И глаза мои не превратились в два провала, переполненные ненавистью. Я делал вид, будто проверяю шкив или ремень. После чего иголка снова начинала вонзаться в зуб, вращаясь медленно и тяжело, как будто велосипедист поднимался с трудом по крутому склону. Иголка превратилась в долото, в мучительный ударно-вращательный бур, выдалбливающий скважину в темной допотопной скале, из которой вылетали облачка жирно-творожистой пыли мраморно-желтого цвета. В жизни я не встречал такого садиста, как я. Можете мне поверить. Такого отъявленного садиста.
Рассказ старого мельника
Ну да, я видел их там, они были только вдвоем и голые, совсем без ничего. Обычно я раз в неделю хожу нарубить дров в ущелье за мельницей и всегда прохожу мимо заводи на речушке. Далеко ли она? Километрах, наверно, в двух от мельницы. На реке там водопад метров двадцать высотой, он падает со скалы на скалу. А внизу небольшая заводь среди скал, можно даже сказать, пруд, но там глубоко, и вода темная, зеленоватая. От тропы она довольно далеко, и редко кто туда сворачивает.
Увидел— то я их не сразу, просто птицы, которые отдыхали там на скалах, казались чем-то встревоженными; они кружили, пролетали у меня над головой и громко кричали.
Да, это были красноклювые вороны. А откуда вы знаете? Их было с десяток. А один, не знаю, может, он еще не совсем проснулся, а может, просто был злее остальных, спикировал на меня и в полете чуть задел по лицу кончиком крыла. Вот я сейчас рассказываю вам и мне припомнилось, как от него воняло — остро и противно, как от дикого зверя.
Птицы и стали причиной того, что я свернул с тропы. Я решил глянуть, что происходит у заводи, и там-то я их и увидел, верней, только их головы над водой. Видать, они там совершили такой прыжок в воду, что красноклювые вороны все разлетелись.
Что вы сказали? Кет, сразу-то я их не узнал. Я видел два слившихся воедино тела, которые, не останавливаясь, кружились, переворачивались в воде. От увиденного в голове у меня произошло какое-то затемнение, и я не сразу взял в толк, что
это их купание вовсе не самое поразительное. И вообще это было не совсем купание. Они жарились в воде.
Как вы сказали? Совокуплялись? Ну, для меня это слишком по-ученому. У нас в горах говорят — жарились. Я вовсе не собирался подглядывать. Я даже покраснел. За свою долгую жизнь я впервые увидел, чтобы этим занимались в воде. Но уходить мне не хотелось. Знаете, в моем возрасте трудно оторваться от такого зрелища. Они крутились на глубине, но постепенно приближались к берегу и улеглись на галечной отмели; в прозрачной, прогретой солнцем мелкой воде их бесстыдно срамные движения казались преувеличенно резкими, искаженными.
Да, мне было стыдно, это правда, но вовсе не потому, что я не мог заставить себя не смотреть на них, а потому что понял, какой я старый и какое все у меня дряблое, твердого во мне остались разве что только кости. Я знал, что никогда мне не изведать того наслаждения, которому они предавались в воде.
Когда они кончили, девушка подняла со дна юбочку из листьев деревьев и, прежде чем выйти из воды, надела ее, прикрыв бедра. Она совсем не выглядела усталой, не то что ее дружок, даже наоборот, она была полна энергии и стала подниматься по камням наверх. Время от времени я терял ее из вида. Она исчезала за замшелой глыбой, а через несколько секунд уже стояла выше, на другом камне, словно вышла из скальной расщелины. Один раз девушка поправила лиственную юбочку, чтобы она как следует прикрыла ее срамное место. Поднималась она на вершину скалы, которая высилась над заводью. Высотой та скала был метров десять.
Да нет, видеть она меня, понятное дело, не могла. Я был очень осторожен и укрывался за большим кустом. Девушка эта была мне незнакома, ко мне на мельницу она ни разу не приходила. Она стояла на скале, и нас разделяло небольшое расстояние, так что я мог в свое удовольствие любоваться ее обнаженным телом, покрытым капельками воды. Она играла со своей лиственной юбочкой, задирала вверх, так что она почти касалась ее упругих грудей с розовыми сосками.
Снова прилетели красноклювые вороны и расселись на некотором отдалении вокруг девушки на той же самой скале.
Вдруг она сделала два стремительных шага назад, заставив воронов отпрыгнуть, а затем, молниеносно добежав до края скалы, бросилась вниз, широко раскинув руки, точь-в-точь как парящая в небе ласточка.
Вороны в тот же миг тоже поднялись в воздух, но не разлетелись в разные стороны, а устремились к воде рядом с девушкой, которая и впрямь была похожа на летящую ласточку. Руки ее были недвижны, широко раскинуты, и только когда до воды почти уж совсем ничего не оставалось, она свела их вместе, вошла в воду и скрылась в глубине.