Ни один сыщик на свете не исполнял с таким усердием порученное ему задание. Между чтением двух глав «Кузена Понса» я добровольно занимался работами по хозяйству; это я каждый день на коромысле носил в двух огромных деревянных бадьях воду из общинного колодца, чтобы бочка в доме Портнишечки всегда была полная. Нередко мне приходилось готовить ей еду, находя даже некоторую приятность во многих операциях, требующих от повара изрядного терпения, в частности, в чистке и резке овощей, разделке мяса, колке дров тупым топором, разжигании печки и поддерживании огня, который все время норовил погаснуть. Случалось, если в том была нужда, я и раздувал огонь всей силой своих девятнадцатилетних легких, окутанный клубами едкого дыма и тучами не менее едкой золы. Ну, а как известно, единожды начавши, трудно закончить. Вскоре галантность и уважение к женщине, безмерно возросшие в результате чтения романов Бальзака, вынудили меня стать прачкой, и когда Портнишечка была завалена заказами, я стирал белье в ближнем ручье — стирал вручную, хотя уже начиналась зима.
Это осязаемое и трогательное приручение позволило мне еще больше приблизиться к пониманию женственности. Вам что-нибудь говорит такое название — бальзамин? Он не редкость у торговцев цветами, его часто можно увидеть в горшках на окнах. Цветы у него иногда бывают желтые, но чаще всего кроваво-красные, а плоды представляют собой стручки; созрев, они при малейшем прикосновении лопаются и разбрасывают семена во все стороны. Он как бы символический владыка горы Небесный Феникс, поскольку цветы у него такой формы, что при желании в них можно увидеть голову, лапы, крылья и даже хвост феникса.
В один из вечеров мы с Портнишечкой сидели вдвоем на кухне, то есть скрытые от любопытных взглядов. И там сыщик, который по совместительству исполнял также должности чтеца, рассказчика, кухарки и даже прачки старательно омывал пальцы Портнишечки в деревянной чашке с теплой водой, после чего накладывал на каждый ноготь, ну, точь-в-точь как косметичка-маникюрша, густую кашицу из раздавленных цветков бальзамина.
Ее ногти коренным образом отличались от ногтей крестьянских девушек, поскольку не были изуродованы работой в поле; на большом пальце правой руки еще остался розовый шрамик, как я понимаю, след укуса змеи, прятавшейся на дне заводи.
— Кто тебя научил этим девичьим хитростям? — поинтересовалась Портнишечка.
— Я это слышал от мамы. Если верить ее словам, завтра, когда ты снимешь повязочки с ногтей, они у тебя будут ярко-красными, как будто ты их покрыла лаком.
— А долго цвет сохранится?
— Дней десять.
Мне хотелось попросить у нее в благодарность за мой маленький шедевр даровать мне право завтра утром расцеловать каждый ее ноготок, однако еще свежий шрам на большом пальце вынуждал меня чтить запреты, которые налагал на меня мой статус, и придерживаться обязательств рыцарственного отношения, на каковые я добровольно согласился, взявшись исполнять задание моего командора.
В тот вечер, выйдя с бамбуковой корзинкой на спине, в которой лежал «Кузен Понс», из дома Портнишечки, я получил возможность осознать, как завидуют мне деревенские. Едва я ступил на тропу, как за спиной у меня появилась компания из полутора десятков парней, которые молча сопровождали меня.
Я обернулся и взглянул на них. Злобная враждебность, написанная на их лицах, поразила меня, и я ускорил шаг.
Вдруг позади раздался голос, карикатурно утрирующий городское произношение:
— Ах, Портнишечка, позвольте мне это постирать.
Я залился краской, поняв, что тут совершенно однозначно изображают, передразнивают не кого-нибудь, а меня, одним словом, издеваются. Я обернулся, чтобы посмотреть, кто это произнес; оказалось, единственный колченогий в деревне, самый старший в компании; он размахивал пращой, точно маршальским жезлом.
Я сделал вид, будто ничего не слышал и продолжил свой путь, а они, нагнав, окружив и со всех сторон толкая меня, хором выкрикивали фразу колченогого, сопровождая ее сальным, громким, издевательским смехом.
И тут в довершение моего унижения один из парней выкрикнул мне в лицо совершенно убийственную фразу:
— Постирай еще одни трусы Портнишечки!
О, какой это был удар! И как точно мой противник направил его! Я ничего не мог ответить на это и скрыть своего смущения тоже не мог, потому что я действительно однажды стирал трусики Портнишечки.
И тут колченогий обогнал меня, перегородил мне дорогу, снял штаны, а следом подштанники, явив на всеобщее обозрение сморщенный член, наполовину упрятанный в зарослях густой волосни.
— А не хочешь ли постирать и мои? На, возьми! — с вызывающе-похабным смехом кричал он, и лицо его искажала злобная гримаса.
При этом он размахивал над головой своими латаными, заношенными подштанниками, ставшими какого-то невообразимого желто-серого с чернотцою цвета.
Я вспоминал все известные мне ругательства, но был до того взбешен и в то же время так растерян, что не находил ни одного, чтобы им можно было заткнуть ему пасть. Меня всего трясло, и я готов был заплакать. Что был потом, я помню плохо. Вспоминаю только, что я совершил какой-то немыслимый, головоломный прыжок и, размахивая корзиной, ринулся на колченогого. Я хотел врезать ею колченогому в морду, но он сумел увернуться, и удар пришелся ему в правое плечо. В драке «один против всех» численное превосходство сыграло свою роль; в конце концов двоим парням удалось заломить мне руки. Корзина раскрылась, упала, перевернулась, и все ее содержимое вывалилось на землю; два разбившихся яйца вытекли на капустный лист, испачкав заодно валяющегося в пыли «Кузена Понса».
В один миг воцарилась тишина; нападавшие, а иначе говоря, компания уязвленных претендентов на благосклонность Портнишечки, онемели, узрев столь странную и непривычную вещь— книгу. Все они за исключением тех двоих, что заламывали мне руки, окружили ее тесным кольцом.
По— прежнему голозадый колченогий присел на корточки, открыл ее и увидел черно-белый портрет Бальзака с серебристыми усами и бородой.
— Это Карл Маркс? — спросил один из парней у колченогого. — Ты должен знать, ты ведь чаще нас бывал в городе.
Колченогий в нерешительности медлил с ответом.
— А может, это Ленин? — высказал предположение другой.
— Или Сталин без мундира? Воспользовавшись всеобщим расслаблением, я
с отчаянием приговоренного к смерти рванулся, высвободился из лап тех, кто держал меня, прыгнул, иначе не скажешь, в центр круга, устремляясь к «Кузену Понсу» и разметав при этом неудачливых деревенских ухажеров.
— Не трогать! — кричал я, как будто речь шла о готовой взорваться бомбе.
Прежде чем колченогий сообразил, что происходит, я вырвал у него из рук книгу и стремглав понесся по тропе.
Вслед мне летели камни и вопли, и продолжалось это, как мне тогда казалось, бесконечно долго. «Трус! Мы тебя перевоспитаем! Иди постирай трусы!» Внезапно пущенный из пращи камень угодил мне по левому уху, и от резкой боли я на мгновение почти оглох. Машинально я тронул ухо рукой, и пальцы мои окрасились кровью.
А крики за спиной у меня становились все похабней и объемней. Звучание голосов, отражавшихся от каменных стен, многократно усиливалось, в них слышалась угроза линчевания, предвещение новой западни. Потом все смолкло. Тишина.
На обратном пути раненый сыщик скрепя сердце решил отказаться от исполнения своей миссии.
Ночь была просто нескончаемой. Наша хижина на сваях казалась мне пустой, сырой, стократ более мрачной, чем обычно. В воздухе витал запах нежилого помещения. Легко узнаваемый запах: холодный, прогорклый, отдающий плесенью, всепроникающий и стойкий. Казалось, будто здесь давно уже никто не живет. Пораненное ухо болело, спать я не мог и перечитывал своего любимого «Жана-Кристофа» при свете трех керосиновых ламп. Но даже их едкая копоть не смогла прогнать этот запах, из-за которого я все сильней ощущал свою обреченность.