Выбрать главу

Рядом с молодыми женщинами — слишком близко! — я с удивлением заметил стоявших бок о бок Клюзо и Филибера (к удивлению примешивалась досада: похоже, мне одному во всем Оксерре до недавнего времени было неизвестно о существовании «Голубого сердца»!). Клюзо похудел и выглядел усталым. Должно быть, многочисленные расследования его измотали. Филибер тоже выглядел усталым, хотя он, в отличие от комиссара, немного поправился. Кажется, он был хорошо знаком с Соледад, которую, несмотря на ее капюшон, буквально пронизывал взглядом насквозь. Но еще чаще он смотрел на хорошенькую юную брюнетку, лишь недавно вышедшую из подросткового возраста, матово-бледный цвет лица которой оттеняли сиреневые тени на веках. С ней дело у него доходило даже до игривых прикосновений, на которые она, кажется, не слишком обижалась.

Четверо служащих похоронного бюро, одетых в униформу, внесли гроб. Должно быть, это были крепкие ребята, несмотря на внешнюю тщедушность: они с такой легкостью обращались со своим грузом, словно это был ящик редиса. Во всяком случае, когда они поставили его перед дверью печи, он чуть было не опрокинулся, и Филибер громко фыркнул.

Однако момент для веселья был неподходящий. Распорядитель церемонии произнес затверженную речь и объявил, как будет проходить «церемония»: сначала чтение различных текстов и воздаяние последних почестей, потом прослушивание отрывков из любимых музыкальных произведений покойного.

— И наконец, дамы и господа, вы сможете побыть наедине с собой, в молитве или размышлениях, или совершить перед гробом какой-нибудь ритуал, согласно религиозным обычаям или по спонтанному побуждению — сказать покойному последнее «прощай» и потом выйти через левую дверь.

Сердце у меня забилось сильнее — я чувствовал, что все ждут от меня прощальных слов. Что было делать? Аспазия взглядом подбодрила меня, я взял протянутый мне микрофон и, посмотрев в течение тридцати секунд на носки своих туфель, произнес самую короткую похоронную речь за последний год:

— Прощай, дорогой дядя. Я прощаюсь с близким родственником, с архитектором, с общественным деятелем, с человеком.

Последовала абсолютная тишина.

Меня сменила Аспазия. Она, по крайней мере, подготовилась. Она вынула листок бумаги и прочитала:

— Отрывок из статьи «Витрины современного человека» Обена Лалана, дипломированного архитектора, вышедшей в апреле 1970 года в третьем номере журнала «Утопия».

Я нашел восхитительной такую преподавательски-точную манеру названия. Несомненно, это было сделано в целях защиты от душивших ее эмоций, которые еще усиливались жгучим, если можно так выразиться, ощущением, что совсем рядом находится печь, в которой скоро исчезнет тело любимого человека. Текст начинался примерно так же, как и все оптимистические тексты: «Настанет день, когда лица наших городов будут действительно соответствовать нашим представлениям о просвещенных мужчинах и женщинах. На торговых улицах, рядом и наравне с булочной или магазином рубашек, с кабинетом дантиста или массажным салоном, найдутся заведения торговцев удовольствиями, некогда называемые борделями, где свободные мужчины и женщины без всяких драм и запретов будут предлагать эротические услуги — так же просто, непринужденно и по-светски, как сейчас предлагаются услуги парикмахерских, маникюрных и массажных салонов, кафе-кондитерских. Город, так же как и человек, но последний скорее эфемерно, тогда как первый, со своим более прочным обличьем из камня и асфальта, — создан для радости».

И после краткого молчания, с повлажневшими глазами, она добавила уже от себя:

— В ожидании, пока мы присоединимся к тебе, дорогой Обен, сейчас мы пребываем в радости.

Высокая стройная молодая женщина, похожая на манекенщицу, в светло-голубом платье, приблизилась и, повернувшись к гробу, произнесла:

— Я даже не знала, что вы были архитектором. Вы были таким милым, таким человечным, таким пылким, таким нежным, таким…

Ей не было необходимости продолжать — улыбки, появившиеся на лицах присутствующих, говорили о том, что ее поняли.

Затем к микрофону приблизилась маленькая брюнетка с сиреневыми веками:

— Прощай, Обен, мой маленький Бенбен, наш херувим…

Множество других последовали за ней, и каждая произносила несколько проникновенных слов с многочисленными «мой» и «наш», которые свидетельствовали о том, что покойный дядюшка был любим многими. Моему представлению о нем как о мизантропе был нанесен сильный удар.