Я уже видел по телевизору рекламу этого фильма и подумал, что продолжение «Заката американской империи» — это может быть забавно. Оно и было забавно, но я плакал так, как никогда не плакал в кино. Это принесло мне некоторое облегчение. Я смотрел фильм как утешение. Ничего больше не происходило, но могло быть и еще хуже. Завещание образованного и умного режиссера, отчаявшегося в мире грядущего невежества, слегка разочаровывающее пособие по выживанию… Но была и другая причина. Я невольно подумал об Эглантине — не только из-за трогательной любовной истории (нежность, которая переживает все, включая смерть от рака), не только из-за спорной идеи о том, что нужно доставлять удовольствие тому, кого любишь, до самого конца… Но по самой простой и банальной причине: актриса, играющая юную наркоманку, была удивительно похожа на мою подругу — вплоть до манеры улыбаться в ответ на комплимент.
Я думал о ней до поздней ночи. Я даже чуть было ей не позвонил (но она, скорее всего, была у родителей, а мне не хотелось их будить). Конечно, я не сходил по ней с ума. Но, может быть, она заслуживала небольшого пари в духе Паскаля. Устроить с ней «гримасу любви»: любовь, великая любовь в конце концов обязательно придет.
На следующий день, после долгих часов безделья, я все же не смог удержаться: увидев на настольных часах, что уже восемь вечера, и вспомнив, что чета Дюперрон в это время обычно прилипала к телевизору, я позвонил. Только лишь я закончил набирать номер и слегка откашлялся, с улицы донесся крик. Окно у меня было открыто, и я встал, чтобы закрыть его. Во дворе я увидел Бальзамировщика, который что-то кричал водителю фургона. Я впервые видел его с того памятного дня.
— Алло… Алло!
— Кхм… да, алло! Простите, что я вас побеспокоил. Это Кристоф.
Ги Дюперрон — это он произносил эти нервные «алло» — сухо ответил, что его дочери нет дома. Я повторил попытку через час, но как только заговорил, на том конце повесили трубку. Очень плохое предзнаменование. После нескольких минут замешательства и смущения, даже стыда, которые мне понадобились, чтобы переварить такой грубый отказ, я сделал поворот на сто восемьдесят градусов. Резко, окончательно и радостно. Один из тех поворотов, столь редких в жизни (насколько я могу об этом судить), которые, как в какой-то пьесе Сартра, превращают сводника в святого и наоборот; один из тех резких кульбитов, когда от женщины, доставлявшей вам слишком сильные страдания (или вызывавшей слишком сильное раздражение), вы бросаетесь в объятия другой, которая является ее полной противоположностью. В моей истории с Соледад намечался поворот к лучшему.
Я говорил, что не буду рассказывать об этом. Во всяком случае, не раньше, чем объясню, почему этот злополучный телефонный звонок имел столь же большое значение и для Бальзамировщика. Очень просто: он его спас. Без него, а в особенности без четкого воспоминания, которое я сохранил об обстоятельствах того момента, Жан-Марк Леонар, который в эту среду, 29 октября 2003 года в 19 часов, без моего ведома попал в полицейский участок и провел там двадцать восемь часов, мог бы остаться там еще, как минимум, на двадцать. Тогда как благодаря мне в 19 часов и одну минуту он, уже свободный, выходил из бронированных дверей на бульвар Волабелль, да еще и с извинениями комиссара Клюзо.
Но начнем сначала: в эту среду, когда я выяснил, что грубиян, который изо всех сил колотит в мою дверь рано утром, даже не позвонив предварительно по интерфону, — не кто иной, как полицейский инспектор Гуэн, которого я видел раньше в «Филлоксере» и потом у консьержки, и когда он прямо с порога произнес, узнав музыку, которую в тот момент передавали по радио: Берлиоз, Погребальная и торжественная симфония, — я сперва решил, что это какой-то розыгрыш. Затем, когда он без всякого перехода спросил, знаю ли я Жан-Марка Леонара, я подумал, что это как-то связано с Квентином, что тот изменил свое решение не заявлять в полицию. Ничего подобного. Оказывается, все было даже хуже, если можно так сказать. Бальзамировщик подозревался в осквернении могилы и в краже трупа! Его видели два дня назад около восьми вечера с двумя сообщниками, когда они выносили с кладбища Сен-Аматр какой-то сверток размером с человека, который погрузили в фургончик марки «Пежо Экспер» с инициалами ЖМЛ.