Например, однажды он, говоря со мной из окна в окно (одновременно поливая герани), вдруг начал вдохновенно пророчествовать:
— Настанет день, когда все будет как в наших мечтах. Вам когда-нибудь доводилось мечтать, Кристоф? Мне — очень часто. Вы наверняка знаете, что наши мечты всегда содержат в себе что-то пророческое и о нашей индивидуальной жизни, и о жизни Вселенной. Не жалка ли она, эта человеческая раса, называющая себя владычицей мира, которая почти влачится по земле, подобно мокрицам и улиткам? Но настанет день, когда наши мечты воплотятся в реальность и укажут нам путь. Таким же естественным образом, как мы сейчас погружаемся в воду бассейна, мы оторвемся от земли и поднимемся к высотам — мы полетим! Вот тогда мы действительно будем повелителями воздуха и всего мира! У меня иногда появляется ощущение, что я резко взмываю в воздух и отрываюсь от всего этого сброда.
Последнее слово он произнес с явным отвращением, но в то же время четко, едва ли не по слогам.
В другой день он проникся отвращением к самому себе, точнее, не отвращением, а скорее удивлением. Удивлением оттого, что он находился именно в этом теле, а не в другом. Это было болезненное, брезгливое удивление:
— Все чаще и чаще! Почти каждый день! Порой хочется завыть!
Иной раз он разражался настоящими проповедями. В конце концов он стал напоминать мне дядюшку Обена, хотя в большинстве случаев говорил с прямо противоположных позиций. Например, он превозносил «нежную красоту упорядоченности» — это выражение вызвало бы у дяди бурный приступ гнева. Нужно бороться, утверждал мсье Леонар, против «всего, что изменчиво и нестабильно». Он старался не упустить ни одной возможности упомянуть о своем атеизме (даже перед клиентами!), но, тем не менее, пел хвалу монастырям. С особой почтительностью, буквально с дрожью в голосе, он говорил о «Блаженной общине», созданной самое большее лет тридцать назад. Он слышал, как о ней рассказывал какой-то юный токсикоман, который регулярно получал там средства к существованию.
— Монастырь, — восклицал он, — место покоя и надежности, где все установлено (начиная справил) раз и навсегда, где у всего есть смысл, где ты ощущаешь свою связь со множеством поколений и выдающихся людей. Монастырь отделяет нас от этого мира, беспамятного и жестокого, от мира «очищений», «модернизаций», делокализаций, сокращений штатов, временной работы, жестоких увольнений, от семей, то распадающихся, то соединяющихся вновь, от этого стремления к переменам, а в конечном счете — бега к пропасти, вплоть до потери сил, дыхания, смысла…
— Вы хотите удалиться от дел? — спросил я, чтобы прервать его лирические излияния.
Он посмотрел на меня с обезоруживающей улыбкой:
— Кристоф, мне нужно завершить одно произведение.
Он уже не говорил «оборудовать помещение» или «продолжать исследования», нет: «завершить произведение».
Я еще больше забеспокоился, когда он после репортажа о швейцарских скинхедах сказал, что понимает этих «варваров» (не «одобряет», а «понимает», но все-таки):
— Они образуют семью — впрочем, интернациональную, — потому что у себя дома они ее не находят. И что такое их праздники и концерты, какими бы варварскими они ни казались, если не поиск человеческого тепла и в то же время жесткости? Жесткости и даже жестокости? Обычная жизнь так заурядна!
Подобная же дискуссия возникла в другой день по поводу секты раэлианцев.[139]
Меня передернуло, но это было еще ничего. Я уже не говорю о заявлении, которое он сделал ex abrupto[140] однажды днем на оживленной улице Четвертого сентября, после того как некоторое время пристально следил взглядом за одной молодой женщиной:
— Я вижу тех, кто хочет умереть.
— Простите?
— Когда я смотрю на них, даже издалека, я вижу, что им уже недолго осталось.
— Что, вы видите их скелет? Или столб пламени у них над головой? Или черный ореол? — пошутил я.
— Нет, но они как будто стоят против света — за ними и вокруг них сияние.
— Как вы можете быть уверены?
— Сначала я не знал, что это означает. Но потом я провел два эксперимента, довольно близких по времени, и теперь знаю.
Я посмотрел на него, не говоря ни слова. Он не шутил. Желтоватые глаза поблескивали. Со своей бородой он был похож на Распутина. К тому же он стал, если можно так выразиться, по-распутински экзальтированным — от своих заявлений и необычайно щедрых жестов (например, он купил маленькой Элиетт красивое синее зимнее пальто) до резких тирад против тех, кого он называл «губителями», не уточняя, что под этим подразумевается, и говорил, что их нужно «обезвредить».
139
Секта, основанная в 1973 г. Клодом Ворилоном. Члены секты верят, будто жизнь на Земле создана космическими пришельцами. —