— Вам прежде-то стрелять доводилось? — спросила хозяйка тира.
— Никогда! — воскликнул парикмахер. — А у вас есть фигурки, которые изображают убийства?
— Вот, — показала хозяйка, — это браконьер убивает охотника.
И парикмахер прицелился, нажал на курок, и охотник закачался.
А Виктор, стоя рядом, обнимал за плечи девушку с кувшинками, он прижимался к ней сзади и поучал:
— Все должно сойтись на одной линии — мушка, прицел… и мишень, поняли?
— Нет, — шепнула она.
— Да вот же, — он, не разжимая объятий, толкал подбородком ее голову книзу до тех пор, пока она не коснулась холодного металла, — вот, — шептал он, — вы такая красивая, Уршулка, такая, что у меня сердце не выдерживает, слышите, как оно колотится?
— Слышу, только вы все равно надо мной смеетесь, — она отвела глаза и прижалась щекой к его щеке.
Хозяйка протянула заряженное ружье и показала:
— А вот, изволите ли видеть, лань.
И парикмахер подбросил ружье к подбородку, спустил курок, и скачущая лань упала.
— Если я встречу его, он кончит так же! — сказал парикмахер.
— Я бы нимало не удивился, — сказал пан Тонда.
Виктор прошептал:
— Уршулка, где вы ночуете?
— На вокзале.
— Но там же нет гостиницы.
— В зале ожидания, я всегда ночую в залах ожидания. Начальник вокзала пообещал мне, что сегодня я смогу спать в кассе и что он подложит мне под голову гроссбух и накроет своей форменной шинелью…
— Какие у вас ямочки на щеках, — прошептал он, и все обнимал и обнимал ее, и оба держали одно духовое ружье и опирались о зеленое сукно прилавка.
— Вы все шутите.
— Нет… разве я стал бы говорить неправду?
— А вот двое мужчин пилят полено, — показала хозяйка.
Парикмахер взял ружье и выстрелил с бедра… и пильщики принялись дергаными движениями терзать бревно.
— Вот как надо! — обрадовался парикмахер. — Чтобы он не сразу умер, а еще помучился. Надо резать его медленно! И чем громче бы он орал, тем больше ликовала бы моя душа!
— Это бы я тоже одобрил, — сказал Тонда, — однако, сударь, пойдемте успокоимся, прогуляемся по Венецианской ночи.
Виктор шептал:
— Давайте ночевать вместе.
— А вы меня любите? — спросила девушка с кувшинками.
— Люблю, ведь любовь — это мостик между небом и землей.
— Как красиво. А если бы это было неправдой, вы бы это не говорили, верно? — улыбнулась она и вывернулась из его объятий. Виктор поднял ружье, оглядел все жестяные фигурки и прицелился в лань, прыгающую через елочку; он спустил курок, и лань, пораженная в черную мишень, упала. Девушка с кувшинками сжимала в одной руке веревочку с воздушным шариком, а другой обнимала деревянный столбик; она глядела в сторону реки… там стоял у берега обвешанный фонариками паром, и пан управляющий шел к нему, держа на спине огромный диск с секторами всех цветов радуги… он помог блондинке подняться на паром, и они вдвоем сели на скамейку и стали смотреть на воду. Увидела девушка и пана Тонду, того самого, который купил ей зеленый шарик… Тонда был вместе с сумасбродом-парикмахером, и они оба вскочили на паром, и тут же кто-то отпихнул его от берега, и оркестр тамбуристов, сидевший на корме, начал свое выступление.
Пан управляющий спрятался за диском «Радуги», блондинка, улыбаясь, окунула руку в холодные струи, четыре красивые девушки заиграли на мандолинах песенку «На сребропенной Лабе», а старый перевозчик длинным шестом оттолкнулся от дна. На середине реки пассажиры увидели всю Венецианскую ночь — она ходила по глади воды на руках, и там были еще одни качели, и еще одна карусель крутилась в глубине… а когда они наклонились, то увидели еще один паром, обвешанный фонариками, он плыл по дну, и все лица на нем были перевернуты.
— А что бы вы сделали, — спросил Тонда, — если бы тот человек по ошибке зашел к вам побриться?
— Я бы его намылил и взял в руку бритву — и он стал бы моим! Я бы показал ему счастливое будущее! Я взял бы его за ухо и спросил: «Так какие сделаем ушки?» И отрезал бы от них по кусочку, и кричал при этом: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе!»
Четыре красивые девушки продолжали исполнять «На сребропенной Лабе», и за паромом во взвихренной глади вод отражалась луна.
— А вот скажите, — обратилась блондинка к пану управляющему, прятавшемуся за рекламой «Радуги», — как, по-вашему, меня зовут?
Он положил голову ей на колени, потому что сидел на корточках на дне парома, и прошептал:
— Если бы у вас были рыжие волосы, а на носике — веснушки, и вдобавок вы играли бы на скрипке, то вас звали бы Ванда… Однако же этот брадобрей меня нервирует.