— Но вы же обработали химика! — воскликнул Виктор.
— Обработал, чтобы запутать вас. В тот же день я вернул ему деньги по почте, — сказал сыщик.
Когда они шагали среди столетних буков и лунный свет раскрашивал их, словно зебр, известково-белыми полосками, детектив потянул управляющего за рукав.
— Пан управляющий, вы на меня сердитесь? Но это же моя работа. Это и есть то самое распределение ролей в мире, о котором говорил тогда адвентист Горачек… Положа руку на сердце, вы много чего натворили. Большие суммы, мошенничество на мошенничестве, счет уже на миллионы идет… вы все-таки на меня сердитесь? Ну ладно! Поверьте, что если бы эта ваша «Опора в старости» на самом деле существовала, я бы не задумываясь пошел с вами… верите? Пожалуйста, не сердитесь, мне так неприятно, честное слово…
Луна, пробиваясь сквозь ветви, светила на наручники.
Сторож стоял возле скамейки, залитый белым сиянием, и кричал:
— Не уходите! Вы только гляньте, какая ночь красивая! Посмотрите на бугристую луну и на капусту в каплях росы! Вернитесь! Посмотрите же, как прекрасна ночь!
В самом сердце здания кто-то громко распричитался.
Эманек
Домой ему не хотелось, и он решил зайти выпить кофе. Уже смеркалось, но он разглядел, что впереди ковыляет старуха Зикова.
— Приятного вечера вам, уважаемая, — поздоровался он.
— Ступай своей дорогой, Эман!
Однако Эманек не дал себя сбить.
— А где это вы вчера были, а? Опять небось с трубочистом кокетничали?
— А даже если и да, так что с того? Он же хороший парень.
— Задавака он, вот что я вам скажу!
— Эман, не устраивай цирк посреди улицы. Меня же тут знают!
— Ага, так вам люди вдруг помешали? Но мне-то отлично известно, что оставь я вас наедине с трубочистом, вы бы его так и ели глазами!
— Эман, прохожие на нас оборачиваются!
— И, насколько я вас знаю, вы бы поддались!
— Не поддалась.
— Поддались бы, я уже вижу, как пылает внутри вас пламя греховного влечения к телу трубочиста.
— А даже если и да, так что с того? — радовалась пани Зикова.
— А то, что тогда я не взял бы вас на ту замечательную прогулку, которую придумал только для нас двоих.
— Замолчи, ты, свинья свинская, — ликовала пани Зикова.
— Вы, — шептал Эманек в седые кудельки, — льнули бы ко мне, как плющ к беседке…
— Эман, люди кругом! Опять меня на весь дом ославят!
— И пусть! Пусть люди завидуют, что у вас до сих пор есть тот, кто впивается взором в ваши чарующие глазки. Какая же у вас нежная шейка!
— Эман, вот я маме твоей расскажу! Говори-ка лучше об этой прогулке! — заканючила пани Зикова.
— И пошли бы мы вместе, босиком, конечно, и вы наступили бы своей алебастровой ножкой на…
— Замолчи! Господи, или хотя бы не вопи так!
— А потом настала бы Вальпургиева ночь, сладостная ночь…
— Пусти меня, охальник, пусти, говорю!
— Пущу, но вы должны меня выслушать. Вы знаете, что мне нынче приснилось?
— И знать не хочу, уж верно, мерзость какая-нибудь. Это все из-за того, что голову тебе тогда в рейхе проломили.
— Это, пани Зикова, и не оттого вовсе, а только из-за любви к вам. Такой мне про вас сон приснился, такой сон, ну просто как наяву…
— Нет-нет, не слушаю тебя! Не слушаю!
— Даже сон про крольчатник, подаривший нам счастье?
— Даже его. Лучше бы тебе кило свинины приснилось!
— И даже сон про наши утехи в конюшне?
— Или килограмм антрекотов! — разозлилась пани Зикова, вспомнившая, что она вот уже два года как на пенсии.
— Экая баба бестолковая! Трубочистиха ты, вот ты кто! Уж трубочист бы тебе наверняка по нраву пришелся!
— Может, и пришелся бы; а ты, Эманек, поищи-ка для своих глупостей кого-нибудь помоложе.
— Да вам же еще и пятидесяти нет.
— Чего-чего? — возрадовалась пани Зикова.
— Пятидесяти, говорю, нет.
— Шестьдесят два в январе будет… да пусти же ты меня. Отпусти мою руку. Мне пора, у меня еще дела есть. А встречу твою маму, обязательно на тебя нажалуюсь!
— Так она вам и поверит!
Эманек остановился. Он знал, что пани Зикова направится сейчас вдоль Рокитки домой, на самую окраину города. Протягивая ей руку, он сказал серьезно:
— Спокойной ночи, пани…
— И тебе того же. Когда в другой раз меня встретишь, пройдись опять со мной за компанию, душу ты мне греешь, негодник этакий. Я даже в кровати еще хохотать буду…
Она ласково держала его за руку, и глаза у нее были влажными. Потом она побрела вдоль реки.