— Украсть твои пятьдесят крон? — Он опять подскочил. — Ну, ладно, а фартуки?
— Приходится быть осторожной… морковочка, ну иди же сюда, сядь ко мне, сядь на кровать, послушай, а давай начнем новую жизнь?
— Такого я еще ни разу не пробовал…
— Это легко, я тебя научу. Мы начнем жить вместе, а если тебе разонравится, ты сможешь меня прогнать. Но только не сразу. Я умею готовить, убирать, я бы тебе все стирала, зашивала, еду бы приносила. И дала бы тебе все на мне расшпилить. Только чтоб не смел у меня за другими бегать!
— Да я и не бегаю.
— Вот и хорошо. А то бы я сразу об этом пронюхала и бросилась во Влтаву. А вот если бы мы пошли с тобой на танцы и там меня пригласили бы потанцевать, ты бы что сделал?
— А что же тут сделаешь?
— Значит, ты разрешил бы мне танцевать с другим?! — Возмущение вихрем смело ее с кровати.
— Ноги отряхни, прежде чем в постель лезть, они у тебя и без того грязные, — напомнил он.
— Правильно, — провела она ладонями по ступням, — в семье так и надо. И все-таки неужели ты пустил бы меня танцевать с другим? — громко завопила она, а когда он зевнул, демонстрируя явное непонимание, пояснила: — Даже не дал бы мне пару раз по морде? — И улеглась на остывшую перину. Гастон закрыл глаза; сжал обеими руками виски… он опять увидел свое лицо в самом начале этого вечера — в витрине «Луча», потом увидел себя в зеркале, вспомнил, как добра была к нему эта цыганская девушка, как уже тут, в постели, она сперва перепугалась, а потом застеснялась, не зная, что надо делать… И таким вот образом все взвесив, он сказал наконец: — Ух, и задал бы я тебе трепку, мало бы не показалось!
— Я знала, знала! Ты меня все-таки любишь! — возликовала цыганка.
И она, взметнувшись, перевернулась на живот и замолотила босыми ногами по постели.
— Но я нелюдим по натуре, — сказал он.
— И правильно, — похвалила она, — так и надо. Знаешь, морковочка, вот если бы мы с тобой были вдвоем дома, то я бы так себя вела, как будто меня вовсе нет. Цыганки умеют быть тихими, когда их мужчина этого хочет.
— Но потом же дети пойдут, знаешь, как это бывает. Хлопот не оберешься.
— Да какие там хлопоты! У меня уже есть девочка, ее Маргиткой зовут.
— Жалко. Я всегда хотел иметь детей-блондинов.
— Так они и будут блондинами. Маргитка светленькая. Она у меня от блондина, чеха… но он потом сильно пить начал, и я его выгнала. Ах, какая же она красавица!
— Предположим. Ну, а где бы она тут спала? — Он почесался.
— Да там же, где я когда-то. Будет спать в ящике от тахты или в комоде. И потом, Маргитке-то уже почти три года, она и за сигаретами сбегать сможет, и за пивом, и тапочки тебе будет приносить. Какой ширины тут окна?
— Метр двадцать.
Она опять, резко крутанувшись, улеглась на спину и сказала радостно:
— Вот повезло-то! Ровно такой ширины, как мои занавески! Здорово же они комнату украсят. И вот еще что… — Она села, свесив ноги с кровати, и задрала фартук. — Здесь пятьдесят крон. На первое время нам хватит. — И из-под резинки своих белых трусиков она вынула сложенную в восемь раз купюру и положила ее на столик, освещенный зеленым радиоглазком.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Восемнадцать. Я еще десять лет красивой буду. А тебе сколько?
— Двадцать три.
— Это самый лучший возраст. Ты у меня еще пятнадцать лет красавчиком останешься. Но если бы я пошла танцевать с другим, ты бы меня отделал?
— Отделал. Да еще как!
— Поклянись!
— Клянусь!
— Ну вот, теперь я тебе верю. Ты увидишь, на что способна цыганка, если она кого любит. Тебе все будут завидовать. Ты мой мужчина, а значит, мой хозяин, теперь ты для меня мое всё.
Голос ее звучал серьезно, и она кивала собственным словам. Гастон оглядывал комнатку, которая ему самому казалась тусклой и серой. Вспоминая о комнате с венецианской люстрой и газовым фонарем перед окном, он хотел только одного: побыстрее собрать свои вещи и навсегда убраться отсюда, чтобы поселиться в домике, который хотя и грозит вот-вот обрушиться, но зато может похвастаться потолком, сквозь который видны звезды, и тем, что по вечерам там легко читать газету при свете уличного фонаря.
— Вот только что обо всем этом скажет моя мама? — спросил он.
— Предоставь это мне. Я скажу ей: «Пани, я тоже человек». Но что если твоя мама скажет: «На цыганке ты женишься только через мой труп!» Что тогда?
— Я бы ей ответил: «Мама, ложись, и я через тебя переступлю».
Она подставила ему губы.
— А теперь по любви… — Вот какие слова она сказала.