Гастон перегнулся через перила, обнял цыганку и прошептал:
— Потому что я робкий.
И показал пальцем вниз.
Там на песчаной косе лежал на матрасе обнаженный цыган-исполин, он лежал навзничь, и весь его открытый взорам торс покрывала татуировка. Одну руку он закинул за голову, и бицепс на ней был такой, что казалось, будто под кожей спрятана подушка. Два его уса походили на конские хвосты. Свободной рукой этот великан курил, глядел в синеющее небо на последнюю звезду и курил. Рядом с ним спала кудрявая головка, уткнувшая лицо в подушку. А из-под мостовой опоры торчала ось повозки с холщовым верхом и круп гнедого коня, мотавшего туда-сюда хвостом.
— Наши, — с гордостью сказала цыганка. — Издалека приехали. Тоже небось будут тут работу искать, как мы год назад.
— А чего это он коня под мост загнал, а сам лежит в росе?
— Время надо, чтобы привыкнуть. Мы тоже, если погода хорошая, любим на улице спать. В доме дышать трудно… А мой папа Деметр тоже был весь в наколках, и по воскресеньям мы забирались к нему в кровать и обводили пальцами рисунки, как в книжке с картинками, а он смеялся, потому что боялся щекотки.
— Как хорошо, — сказал Гастон. — Как хорошо, что есть на свете такие люди.
А кудлатая голова рядом с бородачом в татуировках повернулась, и руки раздвинули, точно прутики вербы, волосы, и оказалось, что это цыганка, которая тут же принялась зевать и потягиваться. Потом цыган, по-прежнему смотревший на небо, протянул ей сигарету, которую курил, и цыганка тоже начала смотреть в утреннее небо и затягиваться, а потом она вернула сигарету, и синим дымком продолжал наслаждаться цыган. Люди, ждущие трамвая, перегибались через парапет моста, а цыгане все курили и курили по очереди да глядели в порозовевшее небо. Мигнула и исчезла последняя звезда. А потом приехал трамвай.
Они вскочили на подножку, остановились на задней площадке, и цыганка, гордясь собой, расправила плечи и уставилась на тех пассажиров, кто видел двоих цыган на песчаной косе. Однако поднявшиеся ни свет ни заря люди либо дремали, либо тупо смотрели в пол. Вдоль заборов длинного ряда особняков шагала женщина с бамбуковым шестом и гасила газовые фонари.
— У моего дедушки была бамбуковая палка, и он носил синий сюртук, — сказала цыганка, — и если он встречал на улице цыганские семьи, которые ругались и плевались друг в друга, то у него была такая власть, что он только эдак вот делал своей бамбуковой палкой… — тут цыганка провела в воздухе горизонтальную черту, — …и они переставали ссориться. А если кто-нибудь из этой семьи все равно бурчал, то дедушка делал пальцем вот так… — тут цыганка поманила пальчиком, — …и цыган должен был потом прийти к дедушке, а тот как цыганский барон бил его своей палкой по голове… и все, дело было сделано.
— Если только это правда, — сказал Гастон.
— Гастон, да чтоб все наши с тобой детки перемёрли, если я вру! — Она послюнявила палец и, давая клятву, подняла его кверху. — Дедушка, между прочим, как цыганский барон еще и футбол судил. В Розделове однажды двадцать цыган играли против других двадцати цыган, и дедушка…
— Если хочешь знать, в футбол всегда по одиннадцать человек играют! — прервал ее Гастон.
И испугался, потому что со скамейки поднялся его мастер, который подошел, покачиваясь от толчков трамвая, к своему помощнику и не сводил с него глаз все то время, пока цыганка продолжала рассказ:
— Говорю же: двадцать на двадцать, я ведь там была. И дедушка судил всех своей бамбуковой палкой, на шее у него висел на золотом шнурке серебряный свисток, и если игрок слишком уж сильно пинался, дедушка свистел и делал пальцем вот так… — Цыганка поманила пальчиком. — И тот, кто провинился, прибегал, и дедушка как цыганский барон ударял его бамбуковой палкой по голове, и футболист хватался за голову и кричал «Ой-ой-ой!» А когда ему легчало, бежал играть дальше.
— Хорошо бы так было и у нас на стадионах. И на работе тоже, правда, Гастон? — сказал мастер.
— Эй-эй, пан, если напились, так не приставайте к людям! — блеснула глазами цыганка.
— Это мой мастер, — объяснил Гастон.
— Так это вы? — повернулась к нему цыганка.
— А это моя… невеста, — сказал Гастон.
— Ну ты даешь, Гастон… — покрутил головой мастер. — С сегодняшнего дня у нас опять общий портфель. Хоть на вы, хоть на ты — как хочешь, так мне и говори. Ты настоящий мастер, ты просто хват… у меня никогда цыганки не было, я о ней только мечтал… «Цыганка-красавица, цыганка-цыганочка…» — затянул он пьяным голосом.
Мастер стоял на подножке, и ветер шевелил его поредевшие волосы. Трамвай замедлял ход.