— Здесь вообще все неправильно, — сказал Амполино, — девчонки вечером спать укладываются. А я, когда работу заканчиваю, домой еду. Дома девчонкам делать нечего, так что по вечерам у них только пение да любовь, правда, Француз?
— Поезжай домой, — отозвался Француз, — ну их всех. Это у меня были иллюзии, что я нужен своей родине… Оттуда я уехал из-за обвинений в антигосударственной деятельности, а отсюда мне куда податься? Эх, парни, прожить тут можно, а вот жить нельзя. Повсюду в мире люди умеют развлекаться. В Сингапуре я видел, как пони прилаживался к негритянке. Или это было в Шанхае? Там при мне заживо варили обезьянок, они от боли сходили с ума, и у них закипали мозги. Отличная закуска, знаете ли. Или это была Куба? Там черепах, прежде чем убить, отдают на забаву детям, и дети выкалывают черепахам глаза… а какой потом из них суп, объедение! А у нас во Франции? Взять хоть Канебье в Марселе, там в кабаре на сценах до сих пор раскладывают всякие приспособления, и вы с вашей партнершей можете раздеться догола и надеть маски, а потом на эстраде пробовать на кушетке любые позиции, какие вам только придут в голову, а зрители за столиками будут вам хлопать… однако он уже возвращается!
Винди наклонился над корытом и исчез в бирюзовых испарениях. Было слышно, как он железной щеткой скребет по стальным брусам, был слышен его голос: «Так, а теперь, пан советник, опустите подъемник, мы защелкнем замки. А вот здесь окалина уже отваливается».
И советник юстиции наобум вдавил кнопку — и чудом угадал. Механизм окунул свои крюки в сопливо-зеленые испарения, слышно было, как петли зазвенели о запоры стальной люльки, в которой лежали куски стали. А помощник Винди по-прежнему клонился вперед так, что от него остались одни штаны.
— Хватит! — произнес он.
И советник юстиции, словно король-марионетка, отпустил кабели и нырнул в едкий пар, чтобы с другой стороны нацепить петли подъемника на люльку. Но не удержал голову внутри корыта, резко выпрямился и, расставив руки, вышел из испарений, все его слизистые горели и пылали, он ничего не видел, и истекал слезами, и чувствовал, как кислота исторгает у него из носа насморк.
Но его помощник Винди, который в своей травильне давно уже забыл не только о насморке, но и вообще об обонянии, нажал на кнопку, и подъемник потащил из жидкости бруски, и соляная кислота сочилась из железок и все ощутимее распространяла удушливую вонь.
— Получается! — ликовал помощник.
Они повернулись и увидели — по длинному складу металлолома, вырастая на глазах, двигалась фигурка, исхлестанная золотыми прутьями солнца, фигурка, которая шла словно бы вдоль резко освещенного штакетника.
Потом она подбоченилась.
— Слушайте, товарищи, — заговорил профорг, — нас окружают империалисты, и мы не можем ждать. Мы обязаны залить их воинственные глотки нашей мирной сталью…
— Знаешь, Вацлав, — отозвался Молочник, — сегодняшнюю передовицу в «Руде Право» мы тоже читали. Сейчас речь о другом. Почему вы, когда повышали норму, с нами не посоветовались? Разве так дела делаются?
— Ясно, — шевельнул плечами профорг. — Но ведь то, что вы придумали, называется забастовкой!
— Даже если и да, так что с того? Конституция ее разрешает. То есть мы бастуем согласно конституции. Мы отказываемся работать до тех пор, пока с нами прямо здесь не обсудят повышение норм.
— Но ведь в Корее идет война, — взвизгнул профорг, — и крепость Пусан вот-вот падет! Последний раз спрашиваю — работаете?
— Не работаем.
— Значит, придется сообщить в завком, — профорг развернулся и пошел прочь, и жалюзи вентиляционных башен набрасывали на его спину полосатое одеяние — подобие тюремной робы.
И ветер рассеял завесу зеленоватого, как патина, дыма, и Винди склонился над сталью, а советник юстиции снял рукавицу и положил ладонь на мокрый металл.
— Пан советник, вытрите скорее, водой, водой сполосните! — крикнул помощник.
Советник юстиции побежал по прогибающейся доске и отвернул водопроводный кран, но оступился и по самый пах провалился одной ногой в щель между доской и корытом; быстро вытянув ее и почувствовав при этом, что поранил колено, он принялся мыть руки, глядя на груды оставшегося после войны металлолома, где как раз появилась девушка в арестантском одеянии, на левой руке у нее был свеженаложенный гипс, а в другой она несла воловий намордник, чтобы забросить его туда, куда заключенные забрасывали железные кресты.
— Раз, два, три! — раздался женский голос. И крест взмыл вверх, и одна из заключенных добавила к нему фигурку Христа, обеими руками воткнув ее в груду военных отходов.