Индия шла вперед, но путь этот был еще медленным и трудным.
Ракиш ушел из Старого Дели в те дни, когда семье стало особенно трудно после смерти отца. Мать одна уже не могла прокормить детей.
Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят.
Так он дошел до оживленной торговой улицы Джанпатх, но и тут обнаружил, что все места были разобраны.
Выручила его все та же Амита. Она тогда едва-едва научилась ходить, но уже бойко вошла в мир мелкого полуторгового-полунищенского бизнеса. Она увидела мальчишку, которого гнали по Джанпатху другие маленькие продавцы газет, протянула ему руку и отвела на угол близ Тибетского базара — говорить она не умела и лишь что-то промычала, указывая пальцем на большое дерево, росшее поодаль.
И вдруг Ракиш обнаружил, что его никто не гонит, что он может стоять здесь сколько угодно.
Потом Амита отвела его к старому Мохэну. Около него лежала пачка нераспроданных газет. Случилось так, что несколько дней назад внук Мохэна внезапно заболел и, промучившись несколько дней, умер. Сам же Мохэн был слишком стар и болен и не мог бегать за прохожими. Еще несколько дней разносчики «Патриота» приносили ему газеты, но они возвращались к ним непроданными. В этот момент и появился на Джанпатхе пятилетний Ракиш.
С тех пор эта площадка стала его владениями, а у них с Мохэном появились завтраки и ужины. Спасибо и Амите, которая хорошо помогала ему, мальчишке.
Теперь же по какой-то непонятной причине Амита прозевала почтенного белого господина и его даму, и Ракиш мог спокойно делать свое дело. Он семенил рядом и настойчиво просил:
— Я прошу вас, пожертвуйте несколько пайс, вы спасете человека, я не ел целый день, у меня капли во рту не было.
Почтенный господин шел, не замедляя и не ускоряя шаг. Он лишь повернулся к своей даме и сказал:
— Только подумай, Пегги, они уже хозяйничают на Джанпатхе, чего доброго, скоро доберутся и до Малча марг[1]. А во времена отца их и духу здесь не было. Сидели в своих трущобах старого города.
Почтенная дама повернула к нему голову:
— Во времена твоего отца они вообще к англичанину не подходили на пушечный выстрел, а сейчас тебя этот черномазый уже за пиджак хватает.
Дама говорила неправду. Ракиш не притрагивался к почтенному господину, он просто бежал рядом и делал свое дело, трогать людей руками по законам улицы было не принято.
Он снова забежал перед почтенными господами и, подпрыгивая чуть впереди них, все протягивал и протягивал им газету:
— Ну, купите, почтенный господин, спасите бедного мальчишку, вы же видите, как я голоден.
И тут произошло неожиданное: почтенный господин оглянулся по сторонам и, убедившись, видимо, что рядом никого нет, ударил Ракиша ногой в бедро.
Тяжелый, с гофрированной поверхностью ботинок пришелся как раз в то место, где нога Ракиша не была прикрыта лохмотьями. Ракиш взвизгнул, как собачонка, и упал на мостовую. Он еще не понял, в чем дело, как почтенный господин шагнул к нему и пихнул его со всей силой еще раз:
— Вот тебе, грязная скотина, чтоб вы все подохли с голоду со своей Индией.
Ракиш лежал на тротуаре и был не в силах подняться, газета отлетела прочь, и теперь легкий вечерний ветерок слегка шевелил ее страницы. Потом он встал на четвереньки, подполз к газете и взял ее в руки: как-никак, она стоила тридцать пять пайс, это была сегодняшняя газета, и ее еще можно было продать. Потом он посмотрел в ту сторону, куда направились почтенные господа: они прошли шагов двадцать — тридцать, повернули в сторону отеля, белая громада которого высилась из-за кущи баньяновых деревьев.
Нога Ракиша нестерпимо болела; он приподнял лохмотья и увидел проступившее даже сквозь смуглую кожу большое багровое пятно.
То, что сделал с ним белый господин, было неслыханным. Он, конечно, мог не покупать газету, но не имел права бить его во время его, Ракиша, бизнеса. Это знали все как в Старом, так и в Новом Дели, это знали люди по всей Индии, и каждый понимал, что прошли те времена, когда белые люди могли безнаказанно избивать их, индийцев, за дело и без дела. Просто так, в свое удовольствие.
Обо всем этом думал Ракиш, хромая обратно к Тибетскому базару.
Вид у него был настолько удрученным, а ковыляющая походка настолько натуральной, что он очень быстро продал в тот вечер несколько газет, сострадательным прохожим и набрал-таки две рупии. Большего он сделать не мог: нога нестерпимо болела и надо было уходить на ночлег.
Старый Мохэн, увидя хромающего Ракиша, тихо ахнул, потом осмотрел ушиб, тут же ушел в темноту и вернулся с пачкой каких-то листьев. Он намочил их водой, приложил к ушибленному месту и перевязал старыми лоскутами.