Пока шел пир в квартире Торопуло, Нунехия Усфазановна, стоя в очереди к кассе, раздумывала, какое съесть пирожное.
Полунарядная барышня воскликнула, обращаясь к изящной барышне:
– Смотри, какой здесь забавный потолок! Изящная барышня посмотрела.
– Да, здорово конфетно!
Нунехия Усфазановна раздраженно обернулась и сквозь зубы проговорила:
– Так художественно! Теперь так не рисуют. Вы молоды, вы хорошего не видели.
Нарядная барышня:
– А я нахожу, что потолок безвкусный и что мы получше видели!
– Ну да, двенадцать лет революции уже, а здесь была богатая кондитерская.
– Как раз в этой богатой кондитерской мы и бывали, – ответила нарядная барышня.
– Не тридцать же вам лет?!
– Тридцать.
Нунехия Усфазановна успокоилась. Она попыталась завязать разговор:
– Посмотрите, как художественно нарисованы цветы, с каким вкусом.
Барышни хихикнули.
Нунехия Усфазановна стала созерцать, подняв глаза к потолку и делясь впечатлениями: ангелочек-мальчик перед ангелочком-девочкой держит зеркало, в котором отражается его лицо; ангелочек несет сноп пшеницы, со снопа падают красные маки и васильки; ангелочек-мальчик и ангелочек-девочка с восхищением смотрят друг другу в глаза, сидя на холме; они же, сидя на другом холме, слушают пение птиц; сидят на загогулинах, изображающих ветку; посреди потолка более крупный ангел, с крылышками бабочки, играет на лире среди роз; пухлая, сдобная ангелочек-девочка, с ямочками на щеках, сидя на яблочке, украшает волосы жемчужным ожерельем, – и всюду розы, сирень.
Шляпа, черная, без полей, пальто, расширяющееся книзу, губки, готовые сложиться испуганно, купили кремовое пирожное, вышли из зеркальных дверей, скрылись в тумане. Смотрели им вслед нарядная и полунарядная барышни, купившие торт «микадо», крендельков и халвы; смешной показалась им фигура, им – видевшим и загородные дворцы, и бытовые музеи, почти наизусть знавшим Эрмитаж, побывавшим и в Новгороде и в Киеве, и в Москве, и в Ладоге, на Кавказе и Крыму с экскурсиями.
Нунехия Усфазановна бережно несла кремовое пирожное, в тумане проступавшее сквозь серую бумажку. Она внесла пирожное в свою комнату.
Группа в узенькой черной рамке с золотыми незабудками взглянула на пирожное своими застывшими глазами; по-видимому, группа представляла какую-то школу: начальство сидело, певицы с полуинтеллигентными лицами стояли позади и сидели у ног начальства; изображение молодой Нунехии Усфазановны сидело на стуле на краю начальства. Все здесь шептало: «И мы знали лучшую жизнь, не всегда мы были уборщицей в библиотеке „Кооперативный отдых“.
Налакомившись, стала читать свой дневник Нунехия Усфазановна.
Шум доносился из Торопулиных апартаментов; нежно-нежно исполнял Евгений какой-то старинный танец.
Очень хотелось Нунехии Усфазановне, чтобы он сыграл танго.
С наслаждением стало перелистывать тетрадки в синих обложках сорокалетнее существо.
Увеличилась прическа на голове Нунехии Усфазановны, разгладились морщины вокруг глаз.
Бедняга погрузилась в годы своей молодости.
«Я проснулась в 8 часов утра, начинало светать; у меня на душе было радостно и легко. Из учениц-прачек дома остались только Пенская и Елкина; я валялась до девяти часов; потом встала, напилась кофе с девицами и села подшивать подол моей единственной черной суконной юбки».
«Ездила с Нюшкой Рождественской в рынок покупать ей пальто; вечером была в церкви у Михаила Васильевича; когда я приложилась к Евангелию, он меня перекрестил. Однако уже одиннадцатый час, а девчонок все нет дома. И где проклятые шатаются?! М. В. не выходит из головы. О, с каким бы наслаждением я его поцеловала. Фу, какое греховное желание – целовать чужого мужчину, да еще своего исповедника! Завтра, во время исповеди, я, пожалуй, растеряюсь, как это бывает со мной каждый год в этом случае… А денег нет как нет! Черт с ними! Надо причесываться да ложиться спать».
«6-ое марта, воскресенье. Я встала в семь часов, вымылась и села причесываться. Нюша Рождественская завила мне волосы. Около девяти часов я была одета и в начале десятого часа утра поехала к Михаилу Васильевичу приобщаться. Я приехала в церковь немного поздно, часы уже начались; я спросила сторожа, можно ли исповедываться; он провел меня к самой двери в ризницу; здесь я стояла довольно долго; потом сторож открыл дверь в ризницу и попросил меня встать на ступеньки. Скоро после этого туда пришел мой дорогой исповедник; в руках у него были крест и Евангелие. Я подошла к аналою. „Ну, откройте вашу совесть перед Богом“. Я кое-что ему сказала. „Не было ли у вас каких-либо сомнений?“ Я сказала ему о мощах. А именно: почему одни мощи представляют совершенно нетленное тело людей, а другие, наоборот, – одни только кости? „На этот вопрос довольно трудно ответить, – сказал отец Михаил, – нам в сущности не важно, в каком виде сохранился данный святой, а важны те чудеса, которые Бог творит через данного святого. Вот, например, этот аналойчик: если он творит чудеса, я все равно буду его почитать. Ведь то, что вы спрашиваете, так же трудно объяснить, как то, если вас спросят, почему вы оставили при письме столько бумаги, а не больше или меньше“, – при этом он показал рукой, какой именно кусок. „Но, – возразила я, – ведь, мне кажется, оставляю кусок чистой бумаги по своему желанию, и кроме того, сколько надо“. – „Да ведь поля могли быть больше и меньше, так и тут. Я был на открытии мощей Серафима Саровского. Мне в дороге пришлось беседовать с одним купчиком; тоже сомневался. Ну, что же, раскаиваетесь вы в ваших грехах? Уверены в том, что Бог может вас простить?“ – „Да“, – ответила я чуть слышно. „Как вас звать?“ – „Александра“, – ответила я».
«8 марта, вторник. О, как мне хочется поскорее увидать М. В. Я его страшно, безумно люблю!»
Взяла Нунехия Усфазановна последнюю тетрадку:
«Мой дневник с 9 марта 1915 года».
«Был днем Песик, оделся в военную форму и весь облепился крестами; я его упрашивала прийти вечером, а он сказал, что не придет. Песик какой-то странный – точно мне его подменили. Может, устал, а может быть, что-нибудь другое».
За стеной раздавался хохот Торопуло.
«15-е, воскресенье. Весь день ждала жирного, не пришел. У меня что-то нет гостей, не знаю, что и будет. Надо подождать 18-е число. Противная усатая мордочка даже во сне видится».
«22-е, воскресенье. Пасха. Убрала комнату, оделась и стала ждать Песика. Он пришел около половины седьмого; я сама не знаю, что с ним сделалось: он положительно одурел от страсти. Вот уже второй месяц, как мы не живем вместе, а оказалось, что я не на шутку полюбила этого писаного красавца. Я, кажется, люблю его еще сильнее, чем раньше».
«28-е, суббота. Все эти дни была дома; грязь невылазная, а тут еще на беду потек один галош; написала Песику, чтобы пришел чинить. Не знаю, что будет. Дождь льет как из ушата; целый вечер искали прожекторами Lieber Kaiser'a[4]. Весь день ждала, не пришел, поганый!»
«13-е. Болит животик. Усатый таракашка, когда я тебя увижу?»
«Июнь, 28-е, воскресенье. Придет ли милый – и не знаю! Да, я говорила с мордочкой по телефону, и, странно, слышится совсем чужой голос».
Задумалась Нунехия Усфазановна. Она любила стихи неблагозвучные, они казались ей благозвучными. Она любила стихи, в которых воспевались юродивые, несчастные кормилицы и приживалки, стихи, где фигурировали слова: барыня, салон, приживалка, пальцы, старый лакей с этикетом старинным, дачи, мундир, золотом шитый, медный пятак, личико восковое, участь незаконного ребенка.