Большинство людей испытывает большие трудности в овладении техникой начертания иероглифов, поэтому учиться каллиграфии лучше всего с раннего возраста. Китайские дети начинают с самых простых линий и, по меньшей мере, час в день посвящают тренировке в их начертании. Двора вместе со своими одноклассниками училась писать, снова и снова копируя иероглифы, начиная с самых простейших.
Но у китайцев каллиграфия — не просто наука письма; это еще и вид искусства, во многом сходный с живописью.
Для того, чтобы стать действительно каллиграфическим, изображение иероглифов должно отличаться оригинальностью, стилем, силой и иметь индивидуальный характер.
Современный китайский философ Лин Ю-Тань как-то сказал, что «каждая горизонтальная линия подобна скоплению туч в боевом строю, каждый поворот линии — это мощно натянутый лук, каждая точка подобна камню, низвергающемуся с высокого утеса, каждый изгиб напоминает медный крюк, каждая удлиненная линия походит на старую виноградную лозу, а каждый быстрый, размашистый мазок — все равно, что бегун на старте.»
Мы с Барбарой по сей день убеждены, что в почерке Дворы, даже когда она пишет на иврите или по-английски, можно обнаружить следы ее занятий китайской каллиграфией.
Каллиграфия — одновременно и самое уважаемое, и самое распространенное из китайских искусств. Преклонение перед написанным словом с детства входит в китайское сердце, и буквально в каждом доме можно увидеть хотя бы несколько образцов каллиграфического искусства.
В школах детей учат никогда не рвать и не выбрасывать исписанную бумагу, даже если она уже ни на что больше не годится.
Еще во время нашей первой поездки на Тайвань я заметил на улицах и дорогах множество стариков с бамбуковыми корзинами на плечах, которые собирали валявшуюся на земле бумагу. Тогда я, естественно, решил, что они просто убирают мусор, тем более, что хорошо знал, что они время от времени сжигают собранную бумагу в каких-то маленьких пагодах, стоявших на краю деревень.
Потом я понял, что уважение китайцев к любому клочку бумаги с начертанными на нем иероглифами столь велико, что они просто не могут видеть, как она валяется под ногами или вообще в неподходящем месте. Эти маленькие пагоды, где собранную бумагу предавали почтительнейшему сожжению, так и назывались Хси-Цу-Ту — «Пагоды уважения и сочувствия к бумаге».
Речь и письмо — два воплощения одного и того же импульса, одно и той же потребности передать другим людям наши чувства, мнения, реакции и мысли. Одна из этих форм воплощения опирается на слух, другая — на зрение; одна передает информацию при помощи звука, идущего от органа речи к органу слуха, другая — при помощи изображения, создаваемого рукой и впитываемого глазом. Китайцы придали обоим этим вариантам человеческого общения ясные, четкие и, главное, глубоко эстетичные формы. Китайская речь достигает вершин мелодичности, а китайская каллиграфия позволяет начертанным на бумаге словам подняться до уровня поразительных художественных образов.
Ту же внутреннюю эстетичность, которая делает китайский язык столь возвышенным и вдохновенным, я открыл позднее и в иврите. Но хотя письменный иврит тоже обладает впечатляющими декоративными элементами, а ивритская устная речь эстетически удивительно хороша, не эти особенности святого языка вызвали у нас почтительнейшее преклонение.
По мере тщательного изучения традиционных текстов и общения с образованными людьми, мы с Барбарой начали понимать, что главным сокровищем иврита является его уникальная способность служить средством выражения всего, что есть Кдуша, — то есть святости. Тут иврит становится Словом, поднимаясь на невероятную высоту.
В то время, как у китайцев признаком образованности человека является его способность мелодично говорить и умение искусно рисовать иероглифы, у евреев одним из главных признаков духовности, неотделимой от истинного еврейства, является способность пользоваться языком так, чтобы с его помощью прославлять мудрость Всевышнего и выражать свою веру в Него.
Глава 11. Философия Конфуция
ВО ВРЕМЯ НАШЕГО первого пребывания на Тайване его многочисленные, бросающиеся в глаза храмы, пагоды и алтари казались нам не более, чем любопытными архитектурными, историческими и культурными достопримечательностями. Религиозная сторона дела от нас как-то ускользала.
Эти строения были очень различными: от крохотных пагод, возводимых крестьянами на своих полях, до впечатляющих старинных архитектурных сооружений, занимавших большую площадь и нередко построенных на самых вершинах гор.
Китайская теологическая система, являющаяся, как известно, причудливой смесью пантеизма, то есть религиозной теории, обожествляющей силы природы; пестрого набора культов самых разных личностей, обожествленных за свои прежние заслуги (зачастую трудно бывает определить, изучая их биографии, где историческая реальность переходит в миф); буддизма с его потусторонним стремлением к Нирване; конфуцианства, проповедующего моральные и этические ценности, провозглашенные в учении Конфуция и его учеников, и таоизма, отстаивающего естественную простоту и смирение как главные ориентиры, которые должны стать вехами для каждого человека, находящегося на праведном пути.
Впрочем, большинство рядовых китайцев почти совершенно равнодушно к тонкостям всех этих изящных доктрин; их эклектическая вера черпает из каждой из них по потребностям.
Нам самим зачастую трудно было разобраться, кто есть кто среди бесчисленных богов и идолов, заполняющих собой тот или иной храм. И действительно — в одном и том же храме можно было порой встретить до двух десятков различных изображений, фигур и реликвий, которые мирно соседствовали друг с другом и сообща управляли духовным миром своих почитателей.
Случалось иногда, что какой-то храм был целиком посвящен какому-то одному божеству, и раз в год в нем происходило специальное богослужение в его честь. В такие дни статуя этого бога (или богини) снималась со своего постамента, и ее торжественно проносили по всей деревне и ее окрестностям.
Это были яркие, волнующие процессии, и мы с Барбарой наблюдали за ними с таким же интересом, как и сами жители деревни.
Всякий раз они сопровождались оглушительными звуками — непрерывно трещали фейерверки, выстреливая разноцветные огни на многометровую высоту, без устали грохотали барабаны, не умолкая, звенели колокола, неистово ревели трубы. Приторный чад фимиама и едкий запах отстрелянных фейерверков разъедал ноздри, дымная пелена расстилалась над всей деревней.
По мере продвижения к процессии присоединялось все больше и больше набожных почитателей этого божка. Завидев статую, они нередко впадали в почти гипнотический транс или, напротив, в самый безудержный экстаз, который проявлялся самым неожиданным и непривычным для нас образом — то в прыжках босиком по раскаленным углям, то в полосовании тела какими-нибудь острыми предметами.
Однако в нынешний наш приезд мы вдруг ощутили, что все это неприкрытое идолопоклонство сильно нам мешает, наполняет нас растущей неприязнью. Мы стали избегать всяческого контакта с храмами и проводимыми ими церемониями.
Единственным исключением остались для нас гробницы — фамильные склепы, которые китайцы традиционно возводят в знак уважения к своим умершим предками, а также чтобы умилостивить их.
С этими гробницами мы познакомились случайно, во время одной из наших регулярных субботних прогулок по окрестностям. Наткнувшись как-то раз на узенькую тропинку, мы пошли по ней, минуя обработанные рисовые поля, разгороженные плотными бамбуковыми заборами, за которыми стояли уединенные крестьянские дома, и вскоре увидели вдали характерные очертания небольшой пагоды.
Мы решили, что это какой-нибудь очередной храм, но, подойдя поближе, были поражены, увидев, что, вместо привычной вереницы идолов и изображений, внутри находится один-единственный алтарь, на котором лежит груда каких-то загадочных деревянных табличек.