Лично мне эта «великая победа» показалась смехотворной. Я опубликовал в своей газетной колонке статью, где довольно иронически отозвался о тех самовосхвалениях, которыми осыпали себя еврейские лидеры в связи с этим «великим торжеством». На мой взгляд, неправильной была уже исходная постановка вопроса. Дело не в том, «должны еврейские школьники заниматься по субботам или нет», а в том,
как они распорядятся субботой, свободной от занятий. Пойдут молиться в синагогу? Будут освящать субботу, присоединившись к своим родителям за субботним столом? Станут размышлять о могуществе Всевышнего в мире, который Он создал? Весьма сомнительно.
Эти дети, которых мы «спасли» от рук «злобного гойского совета по образованию», скорее всего, используют эти отвоеванные субботы для того, чтобы сходить в кино, прошвырнуться по городу в родительской машине или отправиться на вечеринку.
Моя статья задела кое-кого в общине, но большинство попросту ее не заметило.
САМОЕ ПРИЯТНОЕ ДЕЛО может, в конце концов, стать утомительным; вот так и эти общинные дела, поглощавшие массу времени и сил, тоже мало-помалу начинали меня утомлять. Поэтому ежегодний визит к матери во Флориду представлялся мне более чем желанным перерывом в этой лихорадочной рутине.
Мать моя жила в одной из субсидированных квартир большого дома для престарелых в Орландо — массивного двенадцатиэтажного здания, построенного в немалой степени за счет финансовой и организационной помощи местной еврейской общины.
Хотя жильцы были еще вполне в силах ухаживать за собой, к их услугам находился специальный штат, в обязанности которого входило следить за их здоровьем и безопасностью.
Этот дом престарелых, с его весьма специфическими жильцами и персоналом, с бесконечными ссорами, интригами, симпатиями и антипатиями, порой даже мимолетными увлечениями, был своего рода гериатрическим вариантом любого коммунального микрокосма. Каждый год мы с Барбарой ненадолго окунались в этот мирок, поначалу сами, потом с Дворой, а еще позже с Довом — и каждый раз выходили из него, обогащенные новым пониманием людских проблем и добрыми чувствами ко всем, с кем нам пришлось соприкоснуться.
По мере того, как мы все глубже и серьезнее начинали соблюдать мицвот, я стал замечать некоторые вещи, на которые раньше попросту не обращал внимания. Например, я понял, что мое прежнее убеждение, будто все старые евреи религиозны, было невероятно наивным.
Мои представления о традициях были почему-то связаны с тем поколением евреев, которые родились в Европе и говорили на идиш. Возможно, на меня произвели сильное впечатление календари и иллюстрированные книги, на страницах которых были изображены старые раввины, погруженные в молитву или чтение Талмуда, или то обстоятельство, что в те считанные разы, когда я в юности посещал синагогу, там было очень мало молодых евреев. Так или иначе, я пришел к искреннему убеждению, что религия — это удел стариков. Теперь я увидел, что не существует ни малейшей корреляции между возрастом и интересом к соблюдению заповедей.
В доме, где жила моя мать, почти все жильцы были евреями, но верующих среди них было очень мало. Моя мать была одним из немногих исключений.
По мере того, как мы с Барбарой становились все более религиозными, она медленно, но неуклонно менялась вместе с нами, пока, наконец, не вернулась окончательно к тому почти забытому ею образу жизни, который она когда-то, в молодости, вела в далекой Польше. Теперь она весьма неодобрительно покачивала головой, когда обнаруживала, что ее соседи пользуются стиральными машинами по субботам.
«Подумать только, — говорила она, — ведь у них есть целая неделя для стирки. И работать им не приходится, и ездить куда-то отдыхать за тридевять земель тоже не нужно. Целыми днями они сидят себе на балконе или смотрят “мыльные оперы” по телевизору. Почему же им приспичило стирать именно в субботу?»
В этом маленьком мирке любые частные дела быстро становились достоянием довольно многочисленных соседей. Мама изо всех сил пыталась избегать этих любителей совать нос в чужие дела, но их попросту было слишком много. Помню, как-то вечером, вернувшись с короткой прогулки, мы с ней присели отдохнуть на диванчике в холле. Диванчик был двухместный, так что сидеть было немного тесно, но зато уютно и мягко. Не прошло и минуты, как какая-то дородная дама подошла к дивану, посмотрела на нас и… самым бесцеремонным образом уселась между мной и матерью. Мама искоса глянула на нее и с легким раздражением произнесла:
«Простите, у нас личный разговор.»
Дама даже не шелохнулась. Мама пожала плечами, и мы продолжили нашу беседу. Минут пять мы разговаривали, переглядываясь через ее плечо, но потом до нее, видимо, что-то дошло, потому что она встрепенулась, воскликнула: «Вы абсолютно правы!» и, поднявшись с дивана, удалилась, наконец, восвояси.
В лифте, в холле, в наружном дворике и вообще везде, где они собирались, жильцы проявляли неизменный интерес и симпатию к нашим детям.
Один раз к нашему Довчику явилась чуть не целая делегация, причем каждый непременно хотел собственноручно погладить ребенка по его кудрявой головке. Дову еще не исполнилось трех лет, поэтому мы его не подстригали, и волосы у него были длинные, как у девочки. Один из гостей уселся рядом с ним и сказал:
«Здравствуй, крошка. Как тебя зовут?»
«Дов Хаим Шварцбаум», — гордо ответил малыш.
Гость недоуменно посмотрел на Барбару, потом на меня:
«Простите, я не понял — как зовут эту девочку?»
«Этого мальчика зовут Дов Хаим!»
Неожиданное открытие, что наша «девочка» — это на самом деле мальчик, а «Дов Хаим» — это его настоящее имя, вызвало еще большую путаницу, которую мы с «делегатами» распутывали добрую половину дня.
Двора, которая не первый раз приезжала с нами к бабушке, уже успела понравиться жильцам, и многие с нетерпением ждали ее очередного появления в доме. Ее незаурядные качества и обаяние обеспечили ей множество друзей и поклонников, и мы с удовольствием наблюдали, как она старается побольше общаться с самыми одинокими, наиболее нуждающимися в компании людьми.
В целом, эти поездки доставляли радость и нам, и матери. Они стоили затраченных усилий. По возвращении домой Двора с восторгом рассказывала одноклассникам, что она только что побывала в гостях у «сотни своих бабушек и дедушек».
Но вскоре это счастливое и относительно беспечное время забывалось и уходило в прошлое, а нас опять поглощали общинные дела и заботы.
Глава 4. Соседи-христиане
Я НАСТОЛЬКО ВТЯНУЛСЯ в свои свары с местным еврейским «истеблишментом», что зачастую терял всякое ощущение пропорций и в глупейших порывах гнева срывался даже на Двору.
Помню, однажды школа, в своей вечной погоне за деньгами, организовала кампанию по удешевленной продаже журналов, в которой ученики должны были играть роль разносчиков и рекламных агентов. Каждому из учащихся вручили список изданий, состоявший из семидесяти пяти названий журналов и газет, которые они должны были предложить своим соседям, знакомым и родственникам. Комиссионные от подписки школа, разумеется, намерена была взять себе.
Двора, как и все ее соученики, горела желанием принять участие в этом проекте. Хорошо помня, что происходило в ходе аналогичных мероприятий во времена моей собственной юности, я решил хотя бы бегло просмотреть список, принесенный Дворой, чтобы убедиться, что туда случайно не затесались названия каких-нибудь специфических изданий «для взрослых». Их, к счастью, там не оказалось, зато я обнаружил нечто не менее неприятное. Список содержал добрый десяток христианских изданий!
Я тотчас позвонил директору школы, рабби Моррису Джекобсону, который в этом году заменял рабби Гольдштейна.»
«Рабби, — воскликнул я, сразу же взяв быка за рога, — нам придется вычеркнуть ряд названий из списка журналов, предназначенных для продажи! Ученикам еврейской школы не следует заниматься распространением христианской литературы.»