Молодые, впечатлительные люди, впервые в жизни освободившиеся из-под родительской опеки, попадают в университетах в мир облегченных норм поведения, легко допускающих сексуальную распущенность и экспериментирование с наркотиками. Они сталкиваются с ошарашивающим разнообразием молодежных субкультур, с которыми не были знакомы прежде. По своему духу эта обстановка прямо противоположна духу Торы и несовместима с ней. Мне повезло — меня она в свое время практически не задела, и, завершая свою студенческую биографию, я был преисполнен чувством глубокого уважения к людям, поделившимся со мной знаниями, привившим мне гуманность и тягу к научному поиску, но очень многие оказались гораздо менее защищенными.
Оглядываясь на свое прошлое с высоты моего сегодняшнего опыта, я вижу в нем много скрытых ловушек, — но можно ли заключить из этого, что следует вообще отказаться от высшего образования?
Чем больше я размышлял, тем яснее мне становилось, что между светским и религиозным миром, тем более — светским и религиозным образованием, нет никакой непроходимой грани. Корпускулярная структура материального мира, сложнейший символизм лингвистических систем, головоломные ритмы баховских фуг, законы приливов и тайны земного ядра, маршруты птичьих миграций — все это демонстрирует прежде всего безграничную, недосягаемую мудрость Всевышнего. В сущности, светские занятия должны были бы стать окном в небесный мир, в мир Торы.
Нет, не в отказе от изучения светских наук, думалось мне, состоит решение вопроса, а в том, чтобы прежде всего укорениться в мире Торы и усвоить ее особый взгляд на окружающий мир. Мой собственный путь: сначала светские занятия, а потом, годы спустя, приход в ешиву — был чрезвычайно опасен. Сколько моих друзей и соучеников так и не нашли правильную дорогу! Сколько их, не добившихся особого успеха ни в одной области и не испытавших особых разочарований, воспринимают весь мир как радиоприемник, который можно включить, послушать и выключить! Маловероятно, что такие люди со временем найдут дорогу в ешиву.
Кроме того, ежедневно «грызя гранит Гемары», я осознал, как трудно начинать серьезно заниматься в моем возрасте. Увы, рабби Акива был единственным в своем роде. Только настоящие гении, — а их всегда считанные единицы — начав так поздно, могут стать со временем настоящими знатоками Торы, учителями поколения. А может быть, вообще только он один…
В то же время меня не на шутку встревожило то незаслуженно пренебрежительное, искаженное представление о светских науках, которое, как мне показалось, широко распространено среди представителей еврейского религиозного мира.
Как раз в то время, когда я начал заниматься в ешиве, в Иерусалиме бушевали страсти вокруг археологических раскопок в Старом городе, которые, по мнению многих раввинов, могли потревожить древние еврейские захоронения. В связи с этим в ешиву прибыл известный религиозный оратор и прочитал нам лекцию на жгучую тему.
Он говорил о еврейском взгляде на погребение, который базируется прежде всего на глубоком убеждении в святости человеческой жизни. Человека можно сравнить со свитком Торы — поврежденный, он больше не может служить святой цели, но, тем не менее, продолжает оставаться предметом почитания в силу той возвышенной роли, которую играл когда-то.
Поскольку человек создан по образу и подобию Всевышнего, человеческое тело — не просто пустая оболочка, груда костей или источник анатомических сведений; его надлежит почитать и после смерти, ибо некогда оно было вместилищем человеческой души, которую вдохнул в него Всевышний. Вот почему извлечение трупов из могил, если оно не оправдано какими-то особыми, совершенно исключительными обстоятельствами, — это надругательство над покойниками.
Я понимал всю мудрость этого подхода, а мои многочисленные странствия научили меня, что отношение общества к своим мертвецам обычно довольно верно отражает его отношение к живым людям. Но по мере того, как оратор продолжал свою речь, он все чаще и яростнее нападал на антропологию вообще, изображая ее как лжеучение, диаметрально противоположное учению Торы.
С этим я уже не мог примириться. Поэтому, по окончании лекции, я встал и обратился к докладчику:
«Все то, что вы сейчас рассказали, произвело на меня глубокое впечатление, — начал я. — Но мне кажется, что было бы неправильным обвинять всю антропологию в целом, объявлять обширную научную дисциплину “трефной” и утверждать, что антропология вообще не имеет никакой духовной ценности.»
Что ни говори, я все-таки был специалистом-антропологом.
«Прежде всего, — продолжал я, — не следует забывать, что антропология состоит из целого ряда научных дисциплин. Археология, которая занимается исследованиями, в ходе которых может быть нарушена святость древних еврейских захоронений, — всего лишь одна из многих ее областей.
Во-вторых, я убежден, что еврей, следующий Торе, может использовать открытия и данные, полученные антропологией, таким образом, что это пойдет на пользу человечеству, ни в чем не нарушая при этом заповедей Торы. Здесь нет никакого противоречия. К примеру, антропология может многому научить нас в области использования человеческих и природных ресурсов. Она объясняет нам, как культура взаимодействует с различными экологическими факторами, и, тем самым, помогает нам приспособиться к нашему окружению. Она позволяет нам понять процессы социальных контактов и те приемы, с помощью которых предыдущие поколения передают свой опыт и культуру последующим. Она дает нам примеры межкультурного сотрудничества и, таким образом, помогает налаживать кооперацию между различными группами. Поэтому осуждать нужно не антропологию, как таковую, а, скорее, те методы, которыми пользуются отдельные недобросовестные антропологи.»
«Ну да, ну да, — отмахнулся оратор. — Скажите еще, что телевидение при определенных условиях тоже может принести некоторую пользу.»
И с этими словами он повернулся к кому-то другому, чтобы ответить на его вопрос.
Это недоброжелательное и довольно-таки формальное признание моей правоты оставило в моей душе тягостное чувство неудовлетворенности и беспокойства. Все эти вопросы продолжали меня мучить, пока я не нашел для себя некий весьма частичный ответ, который позволил мне, по крайней мере, до какой-то степени, примирить светское образование с религиозным.
Я вспомнил, что в большинстве университетов существует четкое разграничение между гуманитарными и естественными факультетами.
Мне подумалось, что это традиционное разделение академических предметов на «гуманитарные», куда обычно включаются философия, литература, языки, музыка и различные искусства, и «естественные», к которым относятся все дисциплины, изучающие природу, позволяет найти столь необходимый компромисс.
Гуманитарные дициплины всегда подчеркивали и подчеркивают относительность и субъективность человеческого поведения, наших привычек и устремлений. Вкусы, моды, этика, ценности — все это меняется от эпохи к эпохе и зависит от господствующих социально-экономических условий и типа культуры.
Общество, в лице его крупнейших мыслителей и различных руководителей, берет на себя роль арбитра, решающего,
что хорошо, красиво, справедливо и достойно внимания. Здесь нет вечных стандартов — только вечно меняющиеся критерии. Здесь нет места вездесущему Творцу, который с неизменной мудростью правит миром. Великие творения литературы и искусства в такой трактовке — дело рук индивидуального гения.
Тем не менее, этот гений всегда берет свое начало в способностях, которыми художника одарил Всевышний.
Тора говорит: «Я призвал именно Бецалеля, сына Ури, сына Хура, из колена Йегуды. Я исполнил его Духом Б-жьим, мудростью, разумением, пониманием и всяким искусством…» (Шмот — «Исход», 31:2—3)
И если художник не осознает, Кем вручен ему этот дар, то его творения служат, скорее всего, восхвалению идолов, а не прославлению Создателя рода человеческого.
В отличие от художников и писателей, ученые ничего не создают — они исследуют. С помощью своих экспериментов и открытий они познают мир. Они не производят на свет новые загадки, а разгадывают существующие.