«Знаешь, Авраам, мне кажется, что на самом деле ты все-таки ошарашен псаком рабби Ауэрбаха. Но давай оставим его на минуту. Ты заговорил о раввинах. Все они — чрезвычайно разумные и осторожные люди. Я думаю, что они ничего нам не говорили по очень простой причине: они полагали, что мы еще не были готовы смириться с таким решением. И, честно говоря, мне кажется, что они были правы. Смотри, ты сам только что сказал, что мы уже семь лет соблюдаем мицвот. Казалось бы, уж теперь-то мы должны спокойно воспринимать новые, ранее неизвестные нам законы Галахи, не так ли? И тем не менее ты продолжаешь кипятиться. Представь себе, как бы ты отреагировал на такой вот псак, если бы какой-нибудь раввин сообщил тебе его семь лет назад? Скорее всего, ты возмутился бы до глубины души, и вся наша жизнь могла пойти по-другому.»
Она дала мне время переварить сказанное, прежде чем закончила свое рассуждение:
«Всевышний никогда не ставит перед людьми проблемы, пока не убедится в том, что они способны их решить, — сказала она, как бы утешая меня. — Сегодня мы с тобой узнали еще один закон. Я думаю, это показывает, что мы продвинулись довольно далеко, раз Он считает, что теперь мы готовы его понять и принять.»
Я посмотрел на свою Рахель, эту мудрую женщину, которая делила со мной все тяготы жизни и все ее заботы, и в то же время всегда казалась куда более уверенной и спокойной, чем я, — посмотрел и не мог сдержать улыбки. Она обладала таким глубоким запасом внутренних сил, что могла черпать их в тайниках своей души — этого хватило бы, чтобы справиться с любой проблемой, возникавшей перед нами. И теперь, глядя на нее, я понимал, что мы справимся и с этой, вновь возникшей проблемой, как одолевали все наши многочисленные трудности в прошлом.
ДАТА БАТ-МИЦВЫ ДВОРЫ стремительно приближалась, и, поскольку нам хотелось разделить эту радость с родителями, а им лететь в Израиль было бы трудновато, мы с Рахелью решили отправиться в Штаты.
Мы решили устроить церемонию в доме престарелых в Орландо, где жила моя мать, и пригласить на праздник всех ее друзей и соседей.
Родители Рахели, прибывшие из Нью-Йорка, и многие другие наши родственники, слетевшиеся из разных концов страны специально ради этого, тоже принимали участие в церемонии. В назначенный день все участники собрались в главном зале дома престарелых. Двора поднялась на сцену, и зал затих.
«Когда дети достигают возраста бар- или бат-мицеы, — начала Двора, — многие родители отправляются с ними в Израиль, чтобы отметить это событие там. Я же прилетела из Израиля во Флориду, чтобы отпраздновать это событие вместе с родителями моих родителей, потому что они тоже поддерживали и направляли меня в первые двенадцать лет моей жизни.
Конечно, двенадцать лет — это для всякой еврейской девочки особый возраст; нет такой еврейской девочки, которая не ждет с нетерпением, когда ей исполнится двенадцать лет. Но для меня это вдвойне, втройне особенный возраст. Меня удочерили и сделали мне гиюр, когда я была совсем маленьким ребенком. В результате сегодня я имею право решить, хочу ли я оставаться еврейкой. Я могу решить так, как захочу. Я помню, что еще когда я была совсем маленькой, родители сказали, что когда мне исполнится двенадцать лет, я сама смогу решить, быть мне еврейкой или нет. И еще я помню, что всякий раз, когда я злилась на них, я кричала: “Вот возьму и назло вам откажусь быть еврейкой, раз вы такие!”
И вот, сегодня мне, наконец, минуло двенадцать лет, но мне даже в голову не приходит решать что-нибудь заново. Я хочу остаться еврейкой. Я даже вообразить себе не могу другого образа жизни. Я ощущаю свою особую связь со всем народом Израиля, с бней Исраэль. Я радуюсь, когда наступают еврейские праздники, я совсем иначе чувствую себя по субботам, я молюсь в Рош-а-Шана и в Йом Кипур, и прошу, чтобы Всевышний услышал мои молитвы. И вообще, я горжусь тем, что принадлежу к еврейскому народу. Я могу повторить то, что Руфь когда-то сказала Наоми: “Твой народ — мой народ, твой Б-г — мой Б-г”.
Мы живем в такое сложное время, на свете так много причин, которые мешают человеку оставаться настоящим евреем, твердо верящим во Всевышнего, что я хочу особенно горячо поблагодарить моих родителей за то, что они такие сильные, такие понимающие люди. Я благодарю Всевышнего, который дал мне таких замечательных, необыкновенных родителей. Они всегда старались направить меня на правильный путь, на путь Торы. Конечно, никто из нас не знает, что ждет его в будущем, но в одном я хочу заверить мою семью: я никогда не забуду, что я — еврейка, что я — хелек ми клаль Исраэль, частичка еврейского народа.»
Эпилог
КАЖДОЕ ЛЕТО В ИЕРУСАЛИМЕ проходит международный кинофестиваль. И хотя мы с Рахелью вовсе не фанатики кино, нас все-таки включили в список, по которому его организаторы рассылают приглашения и программы.
В этом году, просматривая программу фестиваля, я обнаружил в ней тайваньский фильм «Пыль на ветру». Мне вспомнилось, что этот фильм получил очень хорошие отзывы критики. Действие его происходило в сельской местности и показывало жизнь крестьянской семьи на фоне ненормальных отношений между Тайванем и материковым Китаем.
Рахель с восторгом поддержала мое предложение посмотреть этот фильм и предложила взять с собой Двору. «Что ни говори, в этом фильме показывается страна, в которой она родилась. Мне очень интересно, как она будет на него реагировать.»
Двора, напротив, отнеслась к предложению пойти в кино без всякого воодушевления. Но поскольку других дел на этот вечер у нее не оказалось, а мы, как она почувствовала, очень хотели взять ее с собой, то возражать она не стала. Впрочем, согласилась она очень неохотно.
В указанный в программе день мы все вместе отправились в кинотеатр, без труда нашли свои места и удобно расположились — я по одну сторону от Дворы, Рахель по другую. Когда, наконец, огни в зале стали гаснуть, мы уже сгорали от нетерпения.
На экране появилась пожилая китайская женщина, медленно бредущая по тихой, пыльной деревенской улице и зовущая своего внука: «А хвей! А хвей!»
Мне показалось, что я вдруг перенесся на Тайвань. Меня волной захлестнули воспоминания. Народная музыка, звучавшая за кадром, образы, проплывавшие на экране, китайская речь — все это возвращало меня к прежним временам. Я ощутил глубокое волнение. Давно забытые чувства и переживания снова всплыли в моей памяти в унисон с событиями, развертывавшимися на полотне. Я был растроган, глаза мои наполнились слезами. Я посмотрел на Рахель — по ее лицу тоже беззвучно катились слезы. И вдруг шопот Дворы вернул нас к реальности:
«Я не понимаю, что происходит — картина идет всего каких-нибудь две минуты, а вы оба уже наплакали целое ведро?!»
На обратном пути я спросил Двору, как ей понравилась картина.
«Это было, в общем, неплохо, только слишком медленно и затянуто. А в одном месте я совсем запуталась — никак не могла понять, кто из них рассказчик…»
Я ждал продолжения, но оно не последовало.
Поздно вечером, воспользовавшись редким моментом, когда мальчики уснули, и в доме наступила та особая мирная тишина, которая ассоциируется у меня только с субботой, мы с Рахелью и Дворой сидели при свечах на кухне.
«Двора, — спросил я, — скажи, неужели ты совсем ничего не почувствовала, когда смотрела этот фильм?»
«Кажется, нет, — ответила она. — А что, я должна была что-то почувствовать?»
«Ну, все-таки, что ни говори, там показывали Тайвань, и потом, некоторые дети в картине были примерно твоего возраста.»
«Слушай, па, — решительно сказала Двора. — Я знаю, вы с мамой все время думаете, что у меня должно быть какое-то особенное отношение ко всему китайскому. Я, конечно, благодарна вам за то, что вы так старались, когда я была маленькая, чтобы я умела говорить по-китайски, за все ваши хлопоты с китайской едой и каллиграфией и все остальное, и я хочу, чтобы вы знали, что я совсем не стыжусь того, что родилась китаянкой и выгляжу, как китаянка, потому что такой меня сделал Всевышний, — но если сказать честно, весь этот ваш Китай не так уж много для меня значит. Для меня важно, что я еврейка, и все остальное меня мало волнует.»