— Умею. Только плохо.
— Ну-ну, не скромничай. Видел твои рисунки. Ермо́тик показывал.
Ермотик — секретарь партийного комитета узловой станции. По-моему, он хитрый. Беседуя с человеком, как бы невзначай узнает все, что у него на душе. Однажды, когда я чистил стрелки, Ермотик подошел и ко мне, расспросил о том о сем и буквально все узнал о моей жизни. Я рассказал ему даже о своем потайном альбоме с рисунками. И что же… Он не давал мне покоя, пока я ему не показал свой альбом. Этот хитрый секретарь, видимо, рассказал о моем альбоме и нашему начальнику станции.
И вот теперь Михаил Александрович без лишних слов предложил:
— С завтрашнего дня будешь работать художником.
— А как же мои стрелки?
— Стрелочника можно найти, а вот художника во всей станции не сыщешь.
— А что я буду делать?
— Сначала карикатуры будешь рисовать.
— Какие?
— Таню Поскребову и Аню Вышивкову знаешь?
— Знаю.
— У них стрелки грязные.
— И это знаю. Из-за стрелок вечно ругаемся.
— Ну вот, надо их нарисовать.
— Понятно.
Я вышел из кабинета начальника станции смущенный и немного взбудораженный.
Но, возвращаясь домой, я думал почему-то не о разговоре с начальником и даже не о своей будущей работе. Я вспоминал встречу с маленьким мальчиком в дырявой шляпе. В ушах моих опять и опять звучали горькие слова его: «Папу жду…»
Как же действительно его зовут? И какой он колючий! Не сказал свое имя. Все равно я с ним еще познакомлюсь…
3
Я работаю в красном уголке. Из фанеры мне сделали большой щит, шириной в полтора, высотой в два метра. У меня задание: нарисовать ленивых девушек с их грязными стрелками.
После обеда на нашу станцию прибыл еще один военный эшелон. Вмиг собралась толпа. Гражданские смешались с военными. Теснятся у самых вагонов с тайной мечтой найти среди солдат своих родных и близких, брата и мужа, сына и отца, знакомых и соседей Солдат много, а своих нет.
Я тоже, как весенний суслик после спячки, вышел из красного уголка и смотрю на людей.
Со стороны смотришь — сердце стонет: старушки, обхватив молодых солдат за шею, целуют в обе щеки и умываются слезами. Старики, чтобы не поддаться слабости, заложив руки за спину, стоят в сторонке. Девушки и молодухи то причитают, вспоминая о своих милых, то хохочут, то отходят, прячась от солдатских шуток.
Вышел дежурный по станции.
— Куда это солдаты едут? Домой? — спросил я.
— Военная тайна.
Дежурный поднял желтый флажок.
Эшелон тронулся. Люди разошлись.
Я еще долго стоял. Когда направился к красному уголку, снова увидел мальчика. Он стоял на прежнем месте в той же позе.
— Здоров, мужичок! — как можно веселее поздоровался я.
Мальчик не ответил и даже не шевельнулся. Застывшее лицо его было совсем восковым… Казалось, что он даже не замечает меня.
Потом совсем не мне, а точно отвечая на горькие свои мысли, он сказал чуть слышно:
— Опять нет папы.
Чтобы успокоить мальчика, я участливо подхватил:
— Он обязательно приедет.
Только теперь мальчик заметил меня. Черными глазами стал прощупывать меня с ног до головы и, когда встретились наши взгляды, сердито буркнул:
— Ты опять пристаешь?
В ответ я сочувственно спросил:
— Продрог?
Распахнув пальто, мальчик показал свои ноги. Из носков разбитых сапог торчали какие-то тряпки. Угрюмо, не по-детски сказал:
— Ноги замерзли.
— Пойдем ко мне греться.
— А где живешь?
— В красном уголке работаю.
— Будут ругаться?
— Кто?
— Начальник.
— Я там один.
Мальчик пошел за мной.
4
В красном уголке он сразу увидел свою березовую палку. Подбежал и взял ее.
— Моя!..
— Садись у печки, погрей ноги.
Мальчик хотел сесть прямо на пол. Я повернул освободившийся от угля ящик и постелил на нем газету. Он сел и снял сапоги. Из-под грязных портянок показались покрасневшие маленькие вспухшие ноги. Хотел прижать ноги к стенке печки, но быстро отдернул: горячо.
Я бросил ему под ноги сухую тряпку. Думал, согревшись у печки, мальчик разговорится. Я сел рядом с ним на табуретку. Он искоса посмотрел на меня и спросил: