— Снова?
— Нет.
— А как тебя зовут?
— Бадма.
— Красивое имя.
— А как тебя?
— Борис.
— Значит, Боря…
— Я не маленький.
— Сколько тебе лет?
— Ишь ты!
— Стало быть, не знаешь, сколько тебе лет?
— Знаю — не скажу.
— А мне семнадцать лет.
Мальчик стал загибать свои пальцы. Чтобы подсчитать мой возраст, пальцев у него не хватило.
— Ты пожилой, — наконец заключил Боря.
— Сколько же тебе лет? Покажи на пальцах, — посоветовал я мальчику.
— Ты милиционер, что ли? — сказал Боря и стал наматывать на ноги портянки.
— Куда же? — торопливо спросил я.
— Домой.
— Посиди.
— Мама ждет.
— А как маму твою зовут?
— Никак.
— А мою маму зовут Байирта́. А как твою?
— Много будешь знать, быстро состаришься.
Это были явно не его слова. Слова взрослых. Он был слишком смышлен, чтобы принимать его за ребенка, но слишком мал ростом и небогат, видимо, годами, чтобы считаться с ним, как со взрослым.
Боря натянул свои большие, разбитые сапоги, потуже надвинул дырявую черную шляпу и, взяв березовую палку, направился к выходу. Я крикнул ему:
— Когда будешь на станции, захаживай ко мне погреться!
Боря не ответил. Так молча и ушел.
Я посмотрел в окно. Он, как маленький старичок, с посохом в руках, мелкими шажками шел в сторону поселка.
5
В эти дни число эшелонов с военными, которые шли с запада на восток, заметно увеличилось. Постепенно раскрывалась и «военная тайна», о которой умолчал дежурный по станции.
Война на западе подходила к концу. Мы знали по газетам, что войска наши уже под Берлином, и со дня на день ждали окончательной победы. Но на востоке еще злобно огрызались японские самураи, и туда перебрасывались войска смирить их.
Жители нашего поселка, как только прибывает военный эшелон, гурьбой валят на станцию. У всех та же робкая надежда: встретить родных.
Мой новый знакомый, Боря, торчит на станции целыми днями.
Теперь он уже без специального приглашения стал приходить погреться в красный уголок.
6
Говорят: «Когда у ребенка в руках сладость, приятно его ласкать». А по-моему, когда пряник у тебя в руках, легче привлекать ребятишек.
Тогда, в военное время, настоящие лакомства были у нас очень редкими. Однажды я попросил у мамы кусок хлеба и взял его с собой.
Когда пришел ко мне Боря, я ему подал этот кусочек.
— Не надо мне, — отказывался Боря, но я ясно услышал, как он глотнул слюну.
— Почему?
— Ты хочешь обмануть.
— А когда я обманывал тебя?
Мальчик взял хлеб. Я, будто не придавая происходящему никакого значения, повернулся и стал продолжать свою работу, которая шла к концу.
— А кого ты рисуешь? — спросил Боря и подошел ко мне.
— Ты не знаешь.
— Разве бывает такой человек? Язык, как у коровы, длинный.
Я удивился. Откуда же он, мальчик, живущий в рабочем поселке, знает, что у коровы язык длинный.
Я нарочно сказал:
— У коровы язык короткий.
— Тогда ты дурак, — обозвал меня Боря.
— У коровы язык короткий, — настаиваю я.
— Длинный.
— Короткий.
— Длинный.
— А откуда ты знаешь?
— Дед Далчи́ летом пасет у людей скот, я ему помогаю, — объяснил мальчик.
— Ну, тогда ты прав, — согласился я с Борей.
Мальчик повеселел. Он вдруг сказал:
— Ох как сладко!
Увлеченный своей работой, я не понял, о чем говорит Боря, и спросил:
— Что?
— Хлеб.
От его слов мне стало больно. Я понял, что мальчик давно не ел хлеба.
— Мать работает?
Боря не ответил. Потом, вздохнув, сказал:
— Ты, Бадма, злой человек.
Выходит, зря я приласкал мальчика: он еще и осуждает меня. Обидно. Повернувшись к Боре, я строго спросил:
— Почему?
— Смеешься над человеком.
— Откуда ты это взял?
Мальчик головой кивнул на карикатуру, которую я заканчивал.
— Живых людей разве можно так плохо рисовать?..
Борины слова даже оскорбили меня. В этот первый рисунок я вложил все свое умение, может быть даже талант. Таня и Аня работали, как и я, чистильщиками стрелок. Придут они на работу, без конца шепчутся, хохочут. А дело стоит. Однажды из-за того, что они грязно содержали стрелки, чуть не случилась авария. Я с ними ругался несколько раз, стыдил. Теперь все, что накипело у меня на душе, я выразил в своем рисунке: чтобы люди смеялись и презирали девушек, я нарисовал их с длинными языками. А доверенные им стрелки, глядя на своих нерадивых хозяек, плачут, обливаясь слезами.