— Аня, Анечка, ну, что ты? Успокойся, милая, все будет хорошо, девочка моя, — успокаивал меня Алеша, прижимая к себе, укачивая. — Я понимаю — это больно. Но правильно. Все верно и нужно. Ты сама поймешь позже. Ты не любишь его, а он тебя. Это уже не семья, это каторга. Все верно, Анечка, все правильно. Зачем мучить друг друга.
"Затем, что у нас будет ребенок!!" — и как я не выкрикнула ему в лицо? Как сдержалась? Я лишь увидела его глаза, полные печали и понимания, мудрые, любящие, родные, и вновь сникла. Поняла, что эту боль Алеша делит со мной, как делил все, что случалось со мной по жизни: болезнь, разочарования, ненависть к миру и любовь к нему же.
Но я больше не хочу. Нет, не хочу делить боль на четверых. Она моя.
— Анечка, милая моя, успокойся. Олег совершил жесткий поступок, но правильный. Пойми его и прости. Он поступил честно. Лучше правда, чем вечная ложь.
Что за пустые, казенные фразы? Кого они могут успокоить? Что объяснить? Кому? Мне? Брошенной женщине, которая ждет ребенка?!
Да разве существуют слова, что могут объяснить его поступок, смягчить боль от него, помогут понять, простить и смириться? Внятно и четко объяснят мне суть, необходимость столь поспешного, неожиданного и отвратительного поступка?
Ребенок. Меня благословили материнством и лишили супружества, как обычно, потребовав плату, не спрашивая, чем и когда я готова заплатить. Это неправильно — жестоко. И обыденно. И именно этим — возмутительно!
Но я не должна думать о том. Я должна думать о ребенке.
Должна думать о ребенке…
Я легла на постель, тупо повторяя эту фразу, смакуя её, заучивая, внушая, таким образом, отталкивала весь негатив, что обрушился на меня. Заслоняла боль отчаянья и не понимания, горе, грязь и обиду, все, что бродило в душе, душило. Я не хочу, не буду думать о плохом. Я должна думать о ребенке. Должна думать о ребенке…
А в душе стоит вой. И рвется из груди то ли стонами, то ли истерическими всхлипами, не обращая внимания на хозяйский аутотренинг. И душит, калечит сердце. За что? За что мне это?!!
Я закусила губу до боли и зажмурилась — прочь все, прочь! Я должна думать о ребенке. Только о нем, только для него…
— Анечка, — сквозь туман, сквозь черную пелену горя. — Анечка, нужно сделать укол.
Зачем? Что он решит? Сколько можно лекарств, искусственных суррогатов жизнеобеспечения?!
Ах, да, мой малыш.
Я повернулась, послушно подставила вену.
Ничего, потерпи мой хороший. Мама рядом и любит тебя. Ты только держись, не оставляй меня. Хоть ты не оставляй. Потом все будет, будет очень хорошо. Поверь. Просто сейчас у меня не самая светлая полоса в жизни, но она пройдет. Она всегда проходит. И ничего, что отец отказался от тебя… Нет, не отказывался, а просто не знает о тебе. Но узнает и вернется. Да, малыш, да — точно вернется. У нас с твоим отцом сложные отношения, но это бывает в любой семье. Это не норма, это жизнь. Она сложная, но прекрасная. И ты поймешь это. Главное — держись. Ты нужен нам, мне и Олегу, твоим дядям. Они славные. Прекрасные принцы из сказок, которые я буду читать тебе на сон грядущий. Дядя Алеша самый мудрый, самый ласковый, самый честный и добрый. Дядя Андрей красив, справедлив и бесстрашен. А дядя Сергей…Он самый сильный, самый лучший. Он почти Бог…
Пять дней я провела под капельницей и неусыпным бдением братьев. Пять дней то ли сна, то ли яви. То ли борьбы с собой, то ли с самой жизнью. И я, как всегда, победила. Очнулась и смогла воспринимать посетителей, различать их. Разговаривать и отвечать, реагировать.
Вот только Сергея я видеть не хотела. Не могла. Мне казалось, что именно из-за него все произошло. Из-за него и из-за меня. Из-за того, что я так и не смогла вырвать его из сердца, попрать в душе. По-прежнему скучала по его рукам, взгляду, голосу, по-прежнему стремилась навстречу биению его сердца. И ничего не могла с собой поделать. Если бы мне дали больше времени на искоренение этой страсти, дали еще один шанс, я бы, наверное, очень постаралась и забыла его, стерла из памяти и души. Во всяком случае, мне очень хотелось в это верить.
Впрочем, нет, я обманываю себя. Ничего бы не изменилось, сколько бы мне не давали шансов, сколько бы времени не отмерили.
В его присутствии образ Олега блек и таял, отступал вглубь сознания, но не уходил. Его держал малыш. Звал обратно. Даже требовал. Помогал в борьбе с горечью безысходности, с преступной возмутительной любовью.
— Анюта, не убивайся ты так. Я рядом, и все будет, как надо. Точно. Мы будем вместе. Всегда. Как хотели, как мечтали.
Милый мой Сереженька, как же мне сказать тебе, что мы не будем вместе. Что наши мечты так и останутся мечтами. Они были не жизнеспособны, как и многие другие. Как масса других, уже убитых жизнью и оплаканных не менее яростно, чем эти.
Я стану матерью. И как любая нормальная мать, обязана думать сначала о ребенке, потом о себе. Потому не могу и не хочу обрекать его на ту же боль, что сжилась, срослась с ними. Мы прокаженные, и знаем, как жить таким. Но разве я хочу, чтобы и мой малыш познал, что это такое?
А что ж еще его ждет рядом с Сергеем? Иное? Нет.
Сережа будет хорошим отцом, быть может, много лучше, чем родной. И хоть он ненавидит Олега, ребенка эта ненависть не коснется, и никогда малыш не узнает, что отец на деле — дядя. Не узнает от Сергея. Но легко может узнать от тех добрейших блюстителей морали и добропорядочности, что населяют наш мир. Нет, я не могу рисковать, не имею права. Душа, познавшая ад, живущая в нем с рождения, не станет обрекать на него близких и дорогих ей людей. Нет. Я не дам малышу встать в наш поручный круг. Я не хочу, чтобы он прошел через то, что прошла я, чтобы жил с той же болью, что живу я. Не хочу, чтобы он узнал, как живут проклятые любовью, загнанные ею в угол судьбы.
А он узнает, стоит только сказать Сергею — да. Поэтому я скажу — нет.
И я жду ребенка Олега. Олега, а не Сергея! Иначе не может быть, иначе неправильно, несправедливо!
Впрочем…
Брат и сестра. И ребенок. Кому мы будем доказывать, что он не наш, кому докажем? С чем столкнется малыш, когда это станет известно? А ведь станет…
Нет, мне хватило косых взглядов и грязных сплетен, глупых домыслов, жестоких плевков в спину. И я не дам ему познать, что такое милосердие человеческое, понимание и доброта в самых возмутительных ее проявлениях, отраженных словно в кривом зеркале внешнего мира.
Мой малыш будет жить, как все, без бунтов и тайных пунктов. И пусть он будет жить и расти без отца, но это много лучше, чем жить рожденным в полной семье, в законном браке меж братом и сестрой. И тавро той печали, что горит на наших душах, обойдет его своей печалью.
— Анюта, у нас все будет.
— Ничего у нас не будет. Никогда.
— Ладно, как скажешь, — легко соглашается он. Но я вижу по глазам — не верит, не принимает. Он думает, я говорю это в состоянии аффекта, под влиянием стресса.
— Пусть. Как скажешь, так и будет, Анюта. Как захочешь. Ты только помни — я всегда рядом. И буду рядом, только позови, только обернись. Чтобы ни случилось, я рядом, котенок, навсегда….
Те дни и недели пролетели, как птичья стая в поднебесье памяти, и в ней же затерялись. Я их не жила, я их проживала. И уже ничего не желала. Внутри было пусто и сыро, как в нетопленом доме в непогоду. Холодно, до дрожи в каждой клеточке. В моих глазах умерла радость, печаль погребла ее вместе с верой и правила мной безраздельно. Я смотрела на свое отражение в зеркале и видела бесконечно уставшую, постаревшую и потускневшую тень от женщины.
Почему меня так потрясло предательство Олега? Я не могла четко ответить на этот вопрос, потому что ответов было слишком много, но ни один меня не устраивал.
Мне вновь, как в дни далекой юности, было горько от осознания собственной неполноценности. Ненужности. Я больше не ждала, что Олег одумается, придет меня навестить или хотя бы позвонит. Больше не верила, что нашу "разбитую чашку" можно склеить. А порой и не хотела склеивать. В такие минуты я вспоминала нашу с ним жизнь, старательно акцентируясь на самом негативном, но память, как специально вытаскивала картинки счастья и покоя, минуты понимания, единения и тепла.