Правда, этот мальчишка родился куда поздней. Но все бывает — мины в земле лежат долго…
Учительница тронула меня за рукав.
— Вот сейчас выступает эта девочка со своими стихами. Я начинаю переводить.
Темноволосая девочка сама встала со скамейки и сделала два нешироких, но уверенных шага вперед. Худенькая фигурка ее напряглась и словно бы вытянулась, тонкое лицо было обращено к залу. Она еще не начала читать, но губы чуть шевелились, большие темные глаза смотрели осмысленно, даже вдохновенно.
Не укладывалось в мозгу, что и она — незряча.
Лет ей было, пожалуй, около четырнадцати — загадочный возраст, когда все намечено и ничто не завершено, когда так легко додумать на будущее яркую, необычную судьбу. Возраст, когда удивительно много обещают — куда меньше, чем могут выполнить потом.
Вот и у девочки на сцене лицо было на редкость одухотворенным, но я не знал, что стоит за этой одухотворенностью — уже возникшая личность или просто ее четырнадцать лет.
Читала она, подавшись вперед, слегка приподнимаясь на носки. Неподвижные руки были прижаты к телу, ладони — дощечками. Голос у нее был высокий, звонкий, и я боялся, что девочка сорвется — так переживала она каждую строчку.
Моя опекунша переводила старательно, и это было жаль — стихи оказались плохими. В них тоже были ясные горизонты, черные тучи, которые, конечно, развеются, и обязательно поэтическое солнце, которое никого не греет.
Такие стихи пишутся, наверное, во всем мире, их можно переводить с языка на язык, и банальная символика будет исправно служить любой государственной системе — ведь и под солнцем, и под черными тучами можно понимать все, что угодно.
Я видел, сколько души вложила девочка в эти избитые слова, и жалко было ее искренних, но напрасных усилий.
— Вы с ней будете говорить, так? — напомнила молоденькая учительница.
Я сказал, что да, обязательно поговорю, и стал придумывать уклончивые фразы, которые позволили бы мне не солгать, а девочке — не огорчиться.
Она начала второе стихотворение. Название его — «Осень» — открытий не сулило.
Но девочка читала, соседка моя переводила, и во мне росла радость удивления — такую осень я, пожалуй, прежде не знал.
Печальная пора года была не увидена, а услышана.
Звуки, только звуки. Пробежка дождя по деревьям, растерянное позвякиванье птиц, мягкий стук упавшего яблока, хруст тяжелых шагов в аллее, неожиданно резкий голос — и шорох легких лап торопящейся собаки…
Лишь однажды в стихотворении появился цвет, ,но это был скорее символ цвета. Осеннее небо в стихах оказалось синим — ведь ни увидеть, ни услышать его девочка не могла.
Учительница спросила, как мне понравилось. Я ответил, что понравилось очень. Девушка обрадовалась:
— Вы знаете, она всегда так старается…
Потом подошла к сцене, позвала девочку, и та, нащупав ногой ступеньки, легко сошла вниз.
Сидевший сзади Сережа проговорил негромко:
— Все‑таки это ужасно, когда ребенок слепой.
Я повернулся к нему:
— Но ведь и у тебя мог такой родиться. Что бы ты стал делать?
Он ответил с досадой:
— Что?! Любить втрое больше — что же еще!
Моя соседка за руку подвела девочку, шепнула ей что‑то и, взяв за плечи, усадила между нами.
— Я сказала, что вам понравилось.
Я кивнул, пожал девочке худенький локоток и сказал:
— Молодец, умница.
Русского она не знала. Но все равно повернула ко мне счастливое, сияющее лицо.
Она понятия не имела, каков я на самом деле, как пишу, умен или глуп, не имела понятия и не думала об этом. Для нее я был писатель из огромной, великой страны, писатель с авторитетом не только бесспорным, но как бы даже и международным.
И такому человеку понравились ее стихи!
Да, было от чего светиться…
Зал зааплодировал и завопил — объявили, что выступят наши.
Работать с детьми и вообще‑то трудно. А с этими было трудно вдвойне: слов они не понимали, лиц не видели. Ни обаятельная улыбка, ни актерская свобода на сцене не прикрыли бы пустоту в голосе.
Наши здорово нервничали. Может, поэтому концерт получился лучшим за всю поездку. Ребятишки уловили вполне, возник контакт — а там пошло! Весте подпевали хором, Сережу вызывали раз шесть.
Девочка сидела рядом со мной. Как с ней говорить, я не знал, только улыбался да держал в своей руке ее ладошку, чувствуя, как худенькие ее пальцы благодарно и радостно прижимаются к моим. Изредка я бормотал под нос что‑то невразумительное — и каждый раз девочка поворачивала ко мне сияющее лицо.