А я думал — что с ней будет, когда вырастет? Кем станет эта добрая, способная и, наверное, неглупая девчушка?
Выучится и сама пойдет преподавать слепым детям? Или поступит в артель?
И вообще, как у нее сложится?
Незрячие обычно выходят замуж за незрячих — общность интересов, от которой никуда не денешься. Дай ей бог хорошего человека! Жаль только, он никогда не порадуется ее лицу…
Выступление наших подходило к концу. Я спросил мою спутницу, что дальше. Она сказала — танцы.
Я поразился:
— Они могут танцевать?
Она ответила с гордостью:
— Конечно! Они могут очень хорошо танцевать.
Сдвинули скамейки к стенам — мы тоже переместились к стене, — и действительно начались танцы.
Это были прекрасные танцы. Не фокстроты, не твисты, не шейки — никаких затверженных, заученных фигур. Никто не оглядывался на других, не подлаживался к соседу, не путал движений, стесняясь своей неумелости, — все всё умели. Ребята плясали как душа желала, прыгали, кружились, взявшись за руки, по двое, по трое, по четверо. Что упускали в движении, с лихвой добирали в крике — никогда, ни прежде, ни после, не слышал я в танцевальном зале таких откровенно восторженных воплей. До чего же хороша была жизнь!
Странно, но никто никого не сшибал.
Я долго смотрел с тревогой, как двое крохотных мальчишек отчаянно вертелись, сцепившись пальцами и упершись ботинками в ботинки. Ведь рядом так же самозабвенно крутились тем же способом две рослые старшеклассницы. Ну как столкнутся?
Но нет — никто не пострадал, все остались целы…
Веста удивилась:
— Они как будто не чувствуют, что не видят. Совсем как другие ребята.
Сережа дернул плечом:
— А почему они должны это чувствовать? Мы ведь не летаем — и не чувствуем этого. Не летаем, а живем.
Мой друг проговорил почему‑то со вздохом:
-— Один умный человек сказал: забудьте, что потеряно, помните о том, что у вас осталось…
Девочка все сидела рядом со мной. Разговор наш понять она не могла, но вслушивалась внимательно, на каждый новый голос мгновенно отзывалась поворотом головы и смотрела прямо на говорящего не глазами, а всем лицом.
Сережа положил ладонь ей на плечо.
Она быстро ощупала его руку и улыбнулась вежливо, как при знакомстве.
Сережа пробормотал задумчиво:
— А вообще в этом что‑то есть. Ведь они не могут судить человека по внешности…
Он помялся, потом уловил собственную мысль и уже уверенно стал ее развивать:
— Ни по внешности, ни по тряпкам, ни по вещам в квартире. Только главное — добрый или злой, толковый или дурак…
— Сами обстоятельства толкают к духовности, — вставил мой друг и виновато усмехнулся. Он был неглуп, очень неглуп, но как бы стеснялся этого и, охотно демонстрируя волю, застенчиво прятал ум…
А я вдруг понял, чем походили друг на друга здешние учительницы. Все просто — непритязательностью одежды.
В обычную школу женщины готовятся, как на званый обед: ведь даже первоклашки придирчиво следят за внешностью учительницы. А эти, интернатские, одевались как ткачихи на фабрику — удобно и немарко…
Подошла энергичная заведующая, и нас повели смотреть учебные кабинеты.
Мы вышли из зала довольно большой компанией: учителя, все наши и девочка, не отходившая от меня.
Мы с ней уже попривыкли друг к другу и даже почти разговаривали. Я похлопывал ее по худенькому плечику и спрашивал:
— Ну что, брат, порядок?
А она в ответ улыбалась и проговаривала что‑то свое.
С умным человеком много слов не надо!
Опять мы шли по длинному, без окон коридору, шли, подчиняясь его прямоугольным поворотам. Вокруг мельтешила малышня, торопились куда‑то ребята постарше. Они прекрасно ориентировались в знакомом помещении и двигались уверенно, лишь изредка касаясь пальцами стены.
Только некоторые, может быть, новички, пробирались вдоль стен, и лица их были подняты и напряжены, как у слепцов на людном перекрестке.
Я вел девочку за руку.
Я не мог ей сделать ничего хорошего. Лишь в эти несколько минут, пока шли по длинному коридору, она зависела от меня, и я был рад, что могу дать ей хоть что‑нибудь — хоть помочь уклониться от проносящихся мимо и навстречу ребят.
Было и хорошо, и совестно моей зрячей силы перед лицом ее беспомощности.
И тут вдруг погас свет.
Мы мгновенно очутились в полной черноте — даже не мы, а я, потому что остальные сразу исчезли, растворились и голоса не подавали — видно, так же оцепенели в неожиданной тьме, как и я.