А коридор жил своей жизнью, слышался топот, крики — слепые дети, не ощутившие перемены, все так же мчались по своим делам, в зал или из зала.
Я невольно зажмурился и сжался: казалось, вот сейчас эта проклятая темень с размаху саданет в живот головой, локтем или сунет в глаза растопыренную пятерню…
Где‑то рядом была стена. Я стал пробираться к этому более безопасному месту, нерешительно переставляя ступни.
Моя свободная рука шарила в воздухе, поднятое лицо напряглось, как у слепца на перекрестке… Я мучительно вслушивался в окружающее движение. Но чем мог помочь мой слух — неразвитый слух зрячего!
И тут я почувствовал, что меня тащат. Меня уверенно тянули за руку, и не к стене, а вперед, куда мы и шли сначала. То и дело меня дергали в сторону, я безропотно повиновался и, наверное, избегал какой-нибудь беды, подстерегавшей в опасном невидимом мире.
Другого мне и не оставалось — только верить в руку, тащившую меня, верить в девочку, так внезапно ставшую моим поводырем…
Вспыхнул свет.
Я остановился и осмотрелся, ища товарищей. Они стояли в разных местах коридора, и почти каждого держал за руку кто‑то из слепых ребят. То ли чуткие эти ребята кожей чувствовали разницу между светом и тьмой, то ли просто уловили страх и растерянность зрячих…
И опять мы шли по коридору, нежная ладонь девочки лежала в моей. Только теперь я не знал, кто кого ведет и опекает. И не знал, кто кому будет необходим за прямоугольным поворотом коридора…
ЗВОНИТЕ ТРИ–НОЛЬ…
«Хочу поделиться мыслями, которые давно уже тревожат меня. Приведу факт более чем печальный: двадцатипятилетняя девушка, работница химкомбината, повесилась.
Причина — несчастная любовь. Вернее, такая формулировка не совсем точна, не полностью объясняет трагедию.
Да, было — в этот вечер ее отверг парень, который ей нравился: абсолютно точно, что несколько ее попыток в прошлом выйти замуж оказались неудачными. Но, обдумывая случившееся, узнавая все новые и новые подробности ее жизни, я приходил к выводу: причина в другом. Это был только повод.
Я позволю себе немного отвлечься, напомнить читателю одну литературную историю: роман Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».
Некий молодой улан познакомился с дочерью богатого австрийского капиталиста. На их общую беду девушка оказалась калекой. Из чувства сострадания Гофмиллер (так звали улана) по–прежнему посещал дом, проводил время в долгих беседах с девушкой. Как и следовало ожидать, девушка влюбилась в него. Юноша не смог ответить искренней любовью на любовь калеки, и в то же время он оказался достаточно честен, чтобы не прельститься на большие деньги будущего тестя. Конец жесток: девушка покончила жизнь самоубийством.
Цвейг на протяжении своего романа разоблачает мелочность и эгоизм героя, и, поддаваясь мастерству талантливого писателя, я вместе с ним жалел несчастную девушку…
И вдруг…
Поймите меня правильно, я не пытаюсь подгонять прошлое под настоящее и не требую, чтоб началась срочная кампания за переделку классиков в соответствии с новыми идеями, но вдруг я понял: МНЕ НЕ ЖАЛКО ЭДИТ.
И Цвейг тут ни при чем. Меня — человека второй половины двадцатого столетья, с детских лет воспитывающегося на образах Зои Космодемьянской, Любови Шевцовой, Лизы Чайкиной, — не могла уже расстроить несчастная судьба молоденькой самоубийцы на почве любви. Я называл себя варваром, истуканом, камнем, но жалости не прибавлялось. И даже вертелась на языке нехорошая фраза: ну и дура, если из‑за этого на тот свет.
Потом я привел в порядок свои мысли: сделал скидку на бесправное положение женщины в начале двадцатого века, на ее пассивное участие в общественной жизни и, проявляя снисходительность к Эдит, грубое слово заменил на более мягкое: «дурочка».
Но то Эдит — другое время, другие условия… А что можно сказать о человеке, повторившем ее поступок в наши семидесятые годы, не имея для этого даже половины оснований, которые были у цвейговской героини?
Может быть, это жестоко, но мне тоже не жаль этой девушки. Меня зло берет, что так глупо она рассталась с жизнью. Меня волнует и беспокоит, когда я думаю о ней: не слишком ли беззащитными перед жизнью мы воспитываем своих детей?
Не слишком ли поддались мы ннстинкту охранять их от зсяческих неприятностей?
Любы Шевцовы и Зои Космодемьянские не берутся из ничего, их нужно воспитывать. С детства надо прививать чувство стойкости и самозащиты, твердости, и я не боюсь сказать, даже жестокости, когда это требуется. Самоубийство на почве любви — крайность и свидетельство слабости духа и ограниченности интересов. Но разве мы не сталкиваемся каждый день с более мелкими, менее яркими проявлениями этих же самых черт? А из них развивается и себялюбие, и эгоизм — все, что угодно…