Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого не поддразнивал, всего опасался и даже мал смотреть в дверной глазок прежде чем открыть дверь раньше этого никогда не делил. Выпустив Пафнутьева, выглянув на площадку и убедившись, что там псе в порядке, что кроме уснувшего бродяги возле батарей, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, чем не менее тщательно запер дверь.
- Разденься, Паша, - сказал Халандовский с привычной печалью. Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.
- А почему бескорыстному? - с некоторой обидой спросил Пафнутьев. - Я и от корыстливого общения не откажусь, я, честно говоря, именно на такое общение и рассчитывал, - проговорил Пафнутьев, снимая размокшие туфли и надевая стоптанные домашние тапочки.
- Обсудим, - уклончиво ответил Халандовский.
Что невесел? Что буйну голову повесил? - спросил Пафнутьев, опускаясь в низкое кресло.
- Жизнь, - неопределенно ответил Халандовский, делая раздумчивый жест рукой перед лицом. Он поводил растопыренной ладонью в воздухе, словно показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые простирались перед его очами. И начал безутешно накрывать маленький журнальный столик, перед которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись сгонки, тарелочки, словно сама но себе возникла плоская бутылка "смирновской" водки..
- А все-таки жизнь прекрасна! - не мог не воскликнуть Пафнутьев, глядя на преображенный столик.
Один очень умный человек, который затеял строительство дома, собственного дома, - неспешно заговорил Халандовский, - как-то сказал мне... Аркаша, говорит он, - ты знаешь, что такое строительство дома? Нет, отвечает, ты этого не знаешь. Это не стройка, которая закончится через год, пять лет или десять лет... Строительство дома - это образ жизни, характер, это судьба, Аркаша, - сказал он. И пояснил свою мысль... Строительство дома - это еще и убеждения, жизненная позиция, отношение к самому себе, к женщинам, детям, государству... Да-да, Паша, это еще и отношение к государству, - повторил Халандовский, заметив, что Пафнутьев хочет что-то возразить. - Этот человек навсегда, до и конца своих дней будет провожать жаждущим взглядом любой задрипанный грузовик, из кузова которого торчат доски, он всегда будет останавливаться перед кучей щебня, где бы он на псе не наткнулся. Он не сможет пройти мимо хозяйственного магазина, чтобы не спросить сколько стоят гвозди, петли, уголки, шпингалеты... Он будет щупать рубероид, мять в руках линолеум, приценяться к обоям и клеенке через годы после того, как все чти вещи ему станут не нужны. Этот строитель будет постоянно, всю жизнь менять выключатели, присматриваться к светильникам, отводить и подводить воду, завозить чернозем, сажать молодые деревья и выкапывать неудачные с его точки зрения деревья..
Халандовский уходил на кухню, не прекращая своею рассказа, возвращался не спрашивая у Пафнутьева все ли тот услышал. За это время на столике появились несколько кружочков домашней колбасы, маринованные огурчики, каждый из которых был размером с мизинец Халандовского, баночка с хреном и холодное мясо.
- Так что же сказал этот умный человек напоследок? - Пафнутьев сделал неуклюжую попытку сократить рассказ Халандовского и свести его к заключительным словам.
- Отвечаю, - произнес Халандовский и неспешно удалился на кухню. Что он там говорил, неизвестно, но когда появился в комнате с двумя бутылками боржоми, Пафнутьев услышал заключительные слова. - Да, это уже копченый человек... Возможно, он счастлив и своих бесконечных заботах, может быть. Но для людей, для друзей и подруг, для прежней жизни он потерян. Навсегда. Он перешел в другой мир и выманить его оттуда уже невозможно. Он строит дом. И сколько бы он не прожил, а люди строящие дома, обычно живут долго, так вот, сколько бы он не прожил, он всегда будет строить дом, - с этими словами Халандовский, уже сидя в кресле, с хрустом свинтил крышку с бутылки.
- И что же из этого следует? - спросил Пафнутьев, укладывая на своей тарелке щедрый ломоть семги, настолько пылающе красной, что казалось обжигала взгляд и пробуждала в организме благотворные процессы, вызывающие страшный аппетит и меняющие характер в сторону доброты и всепрощения.
- Из этого следует, - Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с такой грустью, будто прощался с ней навсегда, - из этого следует, Паша, что нам надо выпить, - и он выпил, большими, спокойными глотками. Отставив стопку, прислушался к себе, а убедившись, что водка дошла по назначению, бросил в рот огурчик и с хрустом разжевал его.
- Ничего рыбка, - обронил и Пафнутьев.
- Подарю, - кивнул Халандовский. - Килограммчик.
- Слушай, Аркаша, так же нельзя! Сейчас я водку похвалю и ты тоже подаришь?!
- Уже приготовил, - невозмутимо ответил Халандовский. - Так вот, ты спрашиваешь, что из этого следует... А из этого следует, что я, Паша, уже никогда не буду прежним.
- Кем же ты будешь?
- Теперь я до конца своих дней останусь человеком, который посадил городского прокурора.
- Ты себя переоцениваешь, - заметил Пафнутьев. - У тебя, Аркаша, хорошая закуска, и водка у тебя прекрасная, несмотря на эту вычурную этикетку... Но что касается Анцыферова, то если его и посадят, благодарить за это надо Невродова. С моей подачи. И с великодушного согласия Сысцова. И где-то в конце списка отважных гвардейцев мелькнет и твоя, длинноватая, честно говоря, фамилия.