И он сбежал. Свернув за угол, напоследок обернувшись воровато, он ясно осознал - сбежал. И пожалел. Но возвращаться было нельзя.
Надо же, Павел Николаевич, какие еще слабости водятся за тобой, сказал он самому себе, вышагивая в сторону прокуратуры с поднятым воротником и засунутыми в карманы руками. - Оказывается, и на красивых девушек ты еще не прочь обернуться, и шутки с ними рискованные не прочь шутить, и мысли у тебя при этом отнюдь не высоконравственные, Павел Николаевич, отнюдь. Что это - моральная испорченность или неувядаемая молодость? А может, мечта о надежном пристанище? А, Павел Николаевич? Скажи, дорогой, хотя бы самому себе... Отвечай не задумываясь! Смотри в глаза! Все будет занесено в протокол и под всеми показаниями тебе придется поставить подпись. Так что же ты сейчас ощутил - испорченность, неувядаемость, усталость? Боюсь, всего понемножку... Подпорченная нравственность на почве неувядаемой молодости при явной унылости существования... Вот так, пожалуй, будет наиболее правильно, хотя и не очень понятно.
- Кому нужно, - поймет, - проговорил Пафнутьев вслух и, взбежав по ступенькам, рванул на себя дверь прокуратуры. И тут же поймал себя на этом - взбежал легко. И еще - после встречи с Викой осталась в душе встревоженность.
И это ему понравилось.
***
Худолея Пафнутьев застал в лаборатории - сумрачной захламленной комнате с задернутым черной шторой окном. Освещена комната была лишь каким-то зловещим красным светом фотофонаря. Прошло некоторое время, пока Пафнутьев смог разглядеть эксперта - тот сидел посреди лаборатории, ноги его были вытянуты, руки бессильно свешивались вдоль туловища, голова откинута на спинку стула, глаза закрыты. Когда Пафнутьев вошел и закрыл за собой дверь, Худолей даже не пошевелился. Только рука его слабо дернулась, то ли от смутного желания закрыть дверь, то ли в неосознанном протесте кого еще черти принесли, зачем...
- Живой? - спросил Пафнутьев.
- Местами, - прошептал Худолей в ответ.
- Как настроение? Боевое?
И опять лишь слабое движение руки - той, что была ближе к гостю.
- Устал? - напористо спросил Пафнутьев. - Ночная смена? Наверно вспотел весь?
- Ох, Паша...
- Все один, все один... - продолжал истязать Пафнутьев. - Ни сна, ни отдыха измученной душе, а?
- Ох, Паша...
- Включаю свет!
- - Включай... Выключай... Я сегодня не работник.
- А когда ты работник? Хоть бы расписание повесил на дверях... Так, мол, и так, прошу обращаться после дождичка в четверг, а?
- А почему в четверг? - слабо поинтересовался Худолей чуть приоткрыв глаза.
- Ну не в понедельник же! - Пафнутьев включил свет и увидев в углу стул, присел. Вынув из кармана целлофановый пакет с фотографией, он положил снимок на стол и легонько постучал пальцем, пытаясь привлечь внимание полумертвого эксперта.
- Слушаю тебя, Паша, - чуть слышно проговорил тот и с усилием оттолкнулся от спинки стула, приняв хоть и неустойчивое, но все же вертикальное положение. Но тут же, пронзенный страшной болью, снова, откинулся назад. - Говори, Паша... Я все слышу...
- И все понимаешь?
- Почти... Говори, самое важное, я пойму... Хотя, может быть, ты со мной и не согласишься...
- Что пили? - спросил Пафнутьев.
- О! - встрепенулся Худолей, снова принимая вертикальное положение. Как приятно, Паша, пообщаться с умным человеком... Я тебя имею в виду... Ты ведь не зря повышение получил... Есть в тебе, Паша, умение задать человеку самый главный вопрос... Обладаешь, ничего не скажешь... И что еще в тебе есть... Да, есть, не отнимешь... Тут ты, конечно, того... В общем, понимаешь. На твои вопросы, Паша, хочется отвечать и отвечать... И все так душевно, тактично... Не то что некоторые...
- Кому-то на глаза попался?
- Попался, - безутешно кивнул Худолей и скорбно посмотрел на Пафнутьева красными с перепоя глазами.
- Кому?
- Начальству, - Худолей неопределенно провел в воздухе тощей, узкой ладошкой какого-то синеватого цвета - будто мерзлой тушкой цыпленка провел по воздуху.
- Что пили? - повторил Пафнутьев.
- Ты знаешь, Паша, что самое страшное в нашей жизни? В нашей жизни самое страшное - французское зелье под названием "Наполеон". Уточняю - не коньяк, а какой-то злобный напиток, который имеет ту же крепость, продается в тех же роскошных бутылках с золотыми буквами, но обладает человеконенавистническим характером...
- Втроем уговорили? - прервал Пафнутьев чистосердечные признания эксперта.
- Нет, четвертого угостили, но немного...
- Остальные живы?
- Еще не знаю... Да и сам... То ли выживу, то ли нет...
- Выживешь, - успокоил Пафнутьев. - Закалка - большая вещь.
- Нехорошо говоришь... Вроде, как осуждаешь... Совесть тебя, Паша, будет мучить. Но я тебя прощу... Перед смертью положено всех прощать, ни на кого обиды нельзя держать, уходя в лучший мир, - последние слова Худолей проговорил с трудом и глаза его увлажнились. Он достал из кармана комок носового платка, приложил его к одному глазу, к другому и снова спрятал в карман. - Что у тебя?
- Девушка. Вернее, молодая женщина. Вот, посмотри... Сразу предупреждаю - на снимке одна женщина. Если тебе покажется, что там их две, то зайду позже.
- Красивая, - эксперт отдалил снимок на вытянутую руку и насколько смог всмотрелся в портрет. - Красивая, - снова повторил он.
- Неужели заметил? - усмехнулся Пафнутьев.
- Познакомишь?
- Она не пьет дурные напитки из заморских бутылок и не водят сомнительных знакомств.
- Это я, что ли, сомнительный? - Худолей обиженно поморгал воспаленными ресницами.
- Скажи мне вот что... У тебя есть знакомства в городской газете?
- Ну? - насторожился эксперт.
- Тогда слушай внимательно. Ты делаешь с этой фотографии репродукцию. Увеличь ее раза в три, не меньше... Глянец, кадрировка, обрезка... Чтоб все было на самом высоком уровне. Когда сделаешь, отнесешь в разетуг - Хочешь девочке приятное сделать? - усмехнулся Худолей.
- Я делаю девочке приятное другим способом.