- Хорошо, - тихо произнес Амон. - Если все закроете без следов... По машине. Даю слово.
- По какой машине? - спросил Пафнутьев, опасаясь, что дрогнет его голос при этом вопросе, что замолчит Амон, что-то почувствовав или испугавшись. Но голос не дрогнул, Амон ничего не заметил.
- По любой, - ответил он. - Выбирайте. Любая советская марка машины.
- Сколько же у тебя их, если можешь любую предложить?
- Мое дело. Сколько надо, столько и есть, - Амон горделиво вскинул голову.
Все-таки слишком много выплеснулось на него за два часа допроса, слишком много было перепадов в настроении, в обвинениях. И Амон уже не мог контролировать себя, осознавать - говорит ли он нечто оправдывающее его или усугубляющее подозрения следователей. Ему казалось, что он ведет выигрышный для себя торг, что он обводит вокруг пальца этих, двух замухранных следователей и не замечал, не замечал, простая душа, дитя гор, что только сейчас прозвучали самые важные вопросы. Два часа Пафнутьев не решался задать их, и вот надо же, Амон сам помог, предложив торг, предложив взятку. Своими неосторожными словами Амон подтвердил самые смелые предположения и подозрения. Конечно, не все слова лягут в протокол допроса, но работал магнитофон, и Пафнутьев в эти секунды искренне благодарил тех неведомых ему законодателей, которые позволили, наконец, магнитную запись считать документом, доказательством, уликой.
- Новая? - спросил Пафнутьев.
- Почти, - честно ответил Амон.
- Что значит почти? Сто тысяч пробега? Тридцать тысяч? Пять тысяч?
- Зачем сто... Десять, двадцать... Не больше.
- Пять! - с вызовом произнес Пафнутьев, не давая возможности Амону осознать суть торга, в котором он зашел слишком уж далеко, чтобы можно было на ходу, без раздумий, осознать суть выскакивающих слов.
- Можно и пять, - поморщился Амон - слишком уж капризничал следователь. - Бери, начальник. Можно "девятку", "восьмерку"... "Семерка" тоже хорошая машина, - Амон улыбался по-свойски, полагая, что дело сделано, что наживку следователи заглотнули. Да и кто откажется от машины, если стоит юна десяток миллионов.
- И "семерка" есть? - спросил Дубовик.
- Бери "девятку"! У "семерки" кресла высокие, девочку не положишь... Девочке неудобно будет лежать.
- Какая девочка, - покраснел Дубовик - не часто ему, видимо, приходилось говорить на подобные темы.
А Пафнутьев понял другое - "семерки" почти не выпускались, и найти машину с пробегом в пять-девять тысяч километров было трудно. А "девятку" проще, они шли с конвейера потоком.
- Но тогда полная "девятка", - выдвинул Пафнутьев новое условие. Девяносто девятая.
- Могу, - кивнул Амон. Он не сказал, что у него есть такая машина, не сказал, что знает человека, у которого есть такая машина, он сказал "могу". Это были слова не хозяина, это были слова угонщика.
- И мне "девятку", - напомнил о себе Дубовик. - Тоже полную.
- Будет, - кивнул Амон, не сознавая, что цена заломлена слишком высока. Тем самым он подтвердил, что деньги для него значат не слишком много, что он вел счет не на рубли, а на машины.
- Не обманешь? - спросил Пафнутьев, чтобы не допускать перерыва, не дать Амону возможности спохватиться.
- Нет, начальник. Не обману.
- Как докажешь?
- Не знаю... Если обману, всегда можешь взять меня снова, верно?
- А если уедешь к себе, в свои горы, степи и долины?
- Не уеду. Мне здесь нравится.
- Машина с документами? - вставил вопрос Дубовик, подхватывая затею Пафнутьева - не давать передышки.
- Ты что же, документы не можешь себе сделать? - усмехнулся Амон. И это был вопрос угонщика. Он подтвердил, что его машины будут без документов, то есть, ворованные.
- А ты можешь?
- Могу.
- Ну и сделай! - уже с вызовом сказал Дубовик, понимая, что допрос идет хорошо, что доказательства, пусть косвенные, получены, что причастность Амона к машинным делам установлена.
- И сделаю! - завелся Амон.
- Фальшивые?
- Зачем, начальник! - Амон уже не мог остановиться. - Зачем фальшивые? Настоящие. Только фотографию дай, остальное - мои проблемы.
Ответить Пафнутьев не успел - зазвонил телефон.
Трубку поднял Дубовик. Послушал, склонив голову к плечу, выразительно посмотрел на Пафнутьева.
- Тебя. Он, - Дубовик показал пальцем в потолок.
- Слушаю, - настораживаясь, сказал Пафнутьев. Знал - не будет Анцыферов звонить по пустякам во время допроса, а о задержании Амона уже знала вся прокуратура.
- Зайди ко мне, - сказал Анцыферов холодновато и повесил трубку.
Пафнутьев повертел трубку перед глазами, бросил взгляд на Амона - тот улыбался. Анцыферов нервничает, - подумал Пафнутьев, - Амон улыбается, что-то затевается. Дубовик тоже почувствовал неладное, заерзал на стуле.
- Вы тут поторгуйтесь без меня, - сказал Пафнутьев, - а я скоро приду. Свидетели, наверно, подошли, - повернулся он к Дубовику. - Начинай опознание. И не тяни. Чем быстрее, тем лучше.
- А может, обойдемся без этих процедур, а, начальник? - приподнялся со стула Амон.
- Должны же мы подстраховаться, - усмехнулся Пафнутьев. - Не бойся, это не больно.
- Я боли не боюсь, - мрачно ответил Амон.
- А чего боишься?
- Ничего.
- Я тоже, - ответил Пафнутьев.
***
Анцыферов нервно ходил из угла в угол, изредка бросая придирчивые взгляды на самого себя в стеклах шкафов. Был он тщательно причесан, с четким пробором, из чего Пафнутьев заключил, что совсем недавно здесь была девочка из парикмахерской. Золотисто-вишневые томики Ленина из прокурорских шкафов были с позором изгнаны, снесены в сырые подвалы, а за стеклянными дверцами горками выросла брошюровочная шелуха нынешних вождей - как они шли по жизни, как презирали власть, которая поднимала их все выше и выше, как они тяготились ею, как стремились из роскошных поликлиник в районные медицинские забегаловки, описывали, насколько приятнее им было добираться на службу в потном месиве трамваев и троллейбусов, нежели в этих отвратительных правительственных "Чайках" с кондиционерами, барами, телевизорами и опять же ласковыми девочками на задних сидениях...
И надо же, находились люди, которые верили! Истеричные дамочки, потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были бросаться на каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться, вскинуть в недоумении бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни в чем невиновных попутчиков остатки нерастраченных в молодости чувств, неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть к вождю это и есть вожделение.