- Кто должен позвонить? - спросил Пафнутьев.
- Сказал бы, но не могу, не моя тайна. Ты его знаешь, ты много про него слышал хороших слов, читал про него, видел его по телевизору... А как зовут... Зачем тебе знать? Вот позвонит, я оттащу тебя в ванную, открою тебе горлышко, все лишнее стечет... Голову с собой унесу, а все, что останется, можно потом. На машине куда-нибудь забросим. К весне найдут.
- Недалеко от рынка со двора неделю назад машину угнали... И человека ножом убили. Сзади ударили, в спину. Твоя работа?
- Моя, - кивнул Амон, глядя на экран. - Он сам виноват... Сидишь с ребенком - сиди. Зачем в чужие дела лезешь? И машина не твоя, чужая машина. И людей не знаешь... Зачем лезешь?
- Наследил ты там, - обронил Пафнутьев.
- Не может быть... Я чисто работаю.
- Наследил, - спокойно повторил Пафнутьев. - Отпечатки пальцев оставил.
- Я ни к чему не касался!
- Касался. А полгода назад, на Никольском шоссе... Когда машина сгорела... Тоже ножом в спину... Твоя работа?
- Давно было, не помню... На Никольском шоссе? Машина сгорела? А, вспомнил... Он плохо поступал... Начал выведывать, высматривать, вопросы задавать... Настоящие мужчины так не поступают.
- А кто это был?
- Не знаю... Зачем мне знать? Но что могу сказать, скажу. Спрашивай, начальник. Ни на одном допросе я столько не скажу. Все выложу, только чтобы было тебе интересно в последние минуты жизни.
Что оставалось Пафнутьеву, как не спрашивать? В этом что-то забрезжило, если не спасение, то хотя бы какая-то оттяжка, отсрочка.
- Ты откуда?
- Ха, сам же сказал, что я с гор. Пусть будет по-твоему.
- Сколько вас?
- Безработных не держим, для дела сколько надо...
- Человек двенадцать, я думаю...
- Правильно думаешь... Я не считал, но что-то около того.
- Кто ваш шеф?
- А ты не догадался? Я же почти назвал его...
- Догадался.
- Вот и хорошо. Теперь ты и сам понимаешь, что жить тебе дальше нельзя.
- Похоже на то... Сколько машин берете в месяц?
- Через день получается. В среднем.
- Куда же вы их столько?
- О, начальник, - Амон поднялся, уменьшил звук телевизора, но совсем не выключил, из чего Пафнутьев заключил, что бесовские пляски на экране Амону не менее интересны, чем разговор с ним, с Пафнутьевым. - В какую сторону ни плюнь - граница. Прозрачная граница, начальник! А там другая милиция, другой прокурор, следователь, гаишник.. - Деньги все любят.
- И все уходит туда?
- Иногда разбираем, когда есть возможность... Это еще выгоднее, дороже получается.
- Куда же тебе столько денег?
- Мне не нужно, другим нужно... Здесь обойдутся, там потребуются.
- Если деньги не нужны, зачем ввязался?
- Разве это вопрос... Как судьба решила, так и будет. Ты вот тоже ввязался, зачем? Не знаешь. И я не знаю. Интересно стало - ввязался. Денег вволю, работа есть, ребята хорошие... Торговать не люблю, воровать не люблю, водку терпеть не могу... В карты не играю... Что остается делать?
- А женщины?
- А! Женщины мне нравятся... Почти все. Но я им не нравлюсь. За деньги идут на что угодно, что ни прикажешь, делают... Но мне так не нравится. А девочку вашу я все-таки трахну, - Амон лениво сунул в рот кусок колбасы. И не хочется, а надо... Иначе жить не смогу. Все, кто руку приложил к моему позору, свое получат. И друг твой, этот каратист-шмаратист, кто он там, не знаю... Он тоже получит. Знаешь, что я сделаю? Я девочку эту вашу трахну у него на глазах. Чтоб они при этом друг дружке в глаза смотрели. А его в это время тоже будут трахать... Мы кончаем, а они друг другу в глаза смотрят... А на столе твоя голова будет лежать, красиво, да? - Амон рассмеялся.
Пафнутьева пробрала дрожь, но уже не от холода. Он понимал, что Амон все это может проделать. И ничто его не остановит, ни перед чем он сам не остановится. Ему и требуется такое вот запредельное издевательство, чтобы успокоиться, и постараться забыть обо всем, что с ним случилось в тюремной камере.
- Прокурора еще в угол посади, чтобы и он все видел.
- Зачем? - удивился Амон. - Прокурор наш человек. Думаешь, он не знает, где ты сейчас? Знает.
- Сообщили? - спросил Пафнутьев.
- А как же... Через час он уже все знал. Правда, адреса не знает. Ни к чему ему это. Прокурор все-таки, неизвестно, как себя поведет.
- И что же он, обрадовался?
- Нет... Опечалился.
- Но слова произнес какие-то? - спросил Пафнутьев, не мог остановиться. То ли профессиональное чувство сыграло в нем, то ли больной, предсмертный интерес, желание знать все о своей собственной смерти, со всеми подробностями, которые ее сопровождают.
- Сейчас скажу, - Амон задумался. - Как же он сказал... Грамотно так... Человек образованный... Вспомнил! - обрадовался Амон. - А что, говорит, другого выхода не было? Не было, - отвечает ему мой шеф. - Я бы все-таки не стал этого делать, - говорит твой прокурор. Но, знаешь, как сказал? Не очень настойчиво... Чтобы совесть свою успокоить.
- Думаешь, у него есть совесть?
- Есть, - кивнул Амон. - Но такая, знаешь... Тренированная. Вроде, как презерватив - на любой член натянуть можно, в любую дырку затолкать...
- Да, это на него похоже, - согласился Пафнутьев с этой необычной характеристикой Анцыферова. - А Колов?
- И Колов знает. Наш человек, ты же сам видел, как он меня обнимал... Я у него в баньке парился... Сначала начальство, потом нам позволили.
- Значит, купил их твой хозяин? - произнес Пафнутьев без вопроса, скорее утвердительно.
- Ага, - кивнул Амон. - Купил. И не очень дорого... Жадные оказались. Еще хотят. Они все время хотят, им все мало, понимаешь? Даже когда не заработали - хотят. Но теперь им хорошо заплатят.
- За что?
- А за меня, начальник! Я же на свободе...
- Байрамов команду дал? - спросил Пафнутьев самым невинным голосом, на который был только способен - в наручниках, со связанными ногами, лежа на голом полу.
- Не я же, - ответил Амон, не отрывая взгляда от телевизора. Потом как-то весь замер, медленно с улыбкой повернулся к Пафнутьеву, некоторое время смотрел на него с удивлением. - Хитрый ты, начальник. Очень хитрый. С тобой опасно разговаривать.
- Чего тебе бояться... С мертвецом разговариваешь.
- Я даже самому себе это имя не произношу. Ни вслух, ни в мыслях, понял? Много болтаете, все вам надо вслух назвать, любую вещь, любого человека... Нехорошо это. О некоторых людях даже думать нельзя. Есть он и все, понял?