— Статья двести шестая, часть вторая... От двух до шести лет без конфискации.
— Он сейчас приведет милицию... Начнутся допросы, протоколы... Паша!
— Не то ты говоришь, Таня. Спроси лучше, что случилось.
— Я видела... Все произошло па моих глазах.
— Таня, ты не поверишь... Я выжил. Не должен был выжить, по выжил. И ты единственный человек, которому я могу об этом рассказать, которому хочется рассказать...
— И это все я? — улыбнулась она сквозь слезы.
— Да, — ответил Пафнутьев. — Да, Таня, хотя я и сам с трудом в это верю.
— Сейчас сюда придет Игорь с толпой милиционеров, они заберут тебя и уведут в неизвестном направлении.
— С ними я разберусь, мне бы с тобой разобраться, — Пафнутьев открыл, наконец, свой портфель, вынул бананы, мандарины, поколебавшись, достал н водку. Кротко взглянул на Таню, словно прося прощение за невоспитанность, и поставил бутылку на стол.
— Думаешь, твоя лучше? — Таня отошла от двери и присела на край стула.
— Ровно настолько, насколько я лучше того хмыря! — самоуверенно заявил Пафнутьев.
— Не надо его так называть. Он не хмырь.
— А я?
— И ты не хмырь. С хмырями я не вожусь.
— А кто же я?
— Начальник следственного отдела в какой-то непонятной конторе. Если, конечно, тебя еще не повысили...
— Какой я начальник, — Пафнутьев сорвал нашлепку с бутылки, налил себе полстакана водки. — Какой я начальник...
— Ладно, — Таня положила ладонь ему на руку. — Рассказывай уже... Похоже, у тебя в самом деле что-то случилось? Или это все твои выдумки, чтобы проникнуть в дом, забраться в постель, нырнуть под одеяло...
— Глоточек выпьешь?
— Конечно. А то я не выдержу твоего рассказа. Наверно, кровь будет стыть в жилах?
— К счастью, да. К счастью, Таня, кровь осталась в жилах, там она и будет стынуть, — Пафнутьев снял галстук, расстегнул две верхние пуговицы на рубашке и лишь после этого, взял свой стакан и выпил водку до дна. — Не обижаешься?
— Ладно, Паша... Проехали. Пафнутьев протянул руку, потрогал ее волосы, на лице его возникло выражение озадаченности.
— Что-то не так? — обеспокоенно спросила Таня.
— Надо же... Мне казалось, что они у тебя жестче.
— Сколько же ты не был здесь?
— Жизнь, Таня... Целую жизнь.
— А вломился с таким гонором, будто на пять минут случайно отлучился. Что это было? Любовь? Ревность? Тоска?
— Это была истерика, Таня, — Пафнутьев привлек женщину к себе, опустил лицо в ее волосы. — Это была самая настоящая истерика, — повторил он и с трудом сдержался, чтобы не расплакаться. И подумал — Байрамов, Амон, Анцыферов... Они могут на уши стать, но меня этой ночью не найдут.
Анцыферов смотрел на Пафнутьева с немым ужасом, как можно смотреть на человека, которого только вчера похоронил, а сегодня он входит в твой кабинет. Прокурор даже схватился побелевшими пальцами за край стола — может быть, чтобы унять дрожь в пальцах, а может попросту для того, чтобы не соскользнуть под стол от тошнотной слабости. А Пафнутьев был беззаботен, на лице, его было обычное сонно-глуповатое выражение, готовое тут же смениться искренним восхищением перед умом, проницательностью или красотой собеседника. Он что-то говорил, пожимал плечами, разводя руки в стороны — Анцыферов его не слышал. Он пытался осознать происшедшее, найти какую-то линию поведения... И не мог. А Пафнутьев основательно уселся к приставному столику, положил на него свою замусоленную папку и, наконец, замолчав, уставился преданным взглядом в лицо прокурору.
— И что? — спросил Анцыферов, пытаясь поймать смысл сказанного.
— А то! Наши смутные и невнятные подозрения полностью подтвердились, с чем мы можем себя заслуженно поздравить, — произнес Пафнутьев с некоторой торжественностью.
— Поздравляю, — кивнул Анцыферов.
— Спасибо, Леонард. И я тебя поздравляю.
— С чем?
— С уважением.
— Не понял? — Анцыферов невольно потряс головой, пытаясь проникнуть в логику Пафнутьева.
— Тебя, Леонард, как я понял, очень уважают в тех кругах, в которых мне пришлось побывать и из: которых удалось уйти невредимым, хотя в это никто не верил, включая мое непосредственное начальство в твоем лице.
Анцыферов потрогал свое лицо, посмотрел на ладони, снова поднял глаза на Пафнутьева.
— Что в моем лице?
— Ты, Леонард, совсем одурел, — непочтительно сказал Пафнутьев. — Есть такой потрясающий канцелярский оборот... В твоем лице я приветствую всю правовую службу города...
— А чего это ты взялся приветствовать всю службу?
— Леонард, слушая тебя, можно подумать, что это тебе собирались отрезать голову, а не мне. С твоего позволения.
— Что с моего позволения?
— Отрезать голову.
— Кому?
— Мне.
— Кем?
— Амоном. Твоим приятелем.
Разговор получался совершенно бестолковым, хотя оба собеседника исправно отвечали на вопросы друг друга. Анцыферов время от времени нервно взглядывал на часы, передвигал бумаги на столе, поднимал телефонную трубку и, не набирая номера, вслушивался в писк, доносящийся из микрофона.
— Я слушаю тебя, говори, Павел Николаевич, — сказал он, положив трубку на место.
— Тебе от Амона привет.
— Спасибо. А кто это?
— Тот, которого трахнули в камере двенадцать человек, а ты его спас, задницу ему вытер собственным носовым платком, а потом в эту трахнутую задницу еще и расцеловал его. Взасос. Вложив всю свою страсть и нежность. Так вот этот самый Амон и велел тебе кланяться. Поцелуй, говорит, от моего имени, Леонардушку. То есть тебя. Это ты — Леонардушка. А он — Амонушка.
— А доказательства? — спросил Анцыферов.
— Если завтра или послезавтра где-нибудь в черте города или в мусорной корзине городского прокурора найдется голова Ковеленова, это будет доказательством?
— Кто такой Ковеленов?
— Это важно? Я говорю — будет найдена голова Ковеленова. Я ее уже видел. В целлофановом мешке.
— А сам Ковеленов где?
— В других местах.
— Что, сразу в нескольких?
— Да. Нога в одном месте, рука в другом...
— А, — сообразил наконец Анцыферов. — Расчлененка.
— Вот именно.
Анцыферов сделал глотательное движение, подавился собственной слюнкой, закашлялся, вытер лоб взмокший платком, начал с болезненной старательностью протирать ладони, все время поглядывая по сторонам. А когда решился посмотреть в глаза Пафнутьеву, увидел, что тот весело посмеивается.